Робокол. Сергей Супремов

воду, цвет борта поменялся на изумрудный, стал различим неподвижный винт корабля и под ним – сине-зеленая вода. Дима попытался взмахнуть руками – неудачно, погружение продолжалось. И тут, прямо под кораблем, ему померещилось гигантское тело акулы. Может, та самая, которую он увидел, когда только погрузился в воду. Но таких исполинских акул не бывает; наверное, трудно встретить даже кита подобных размеров.

      Состояние несчастного было настолько скверным, что темное пятно в глазах то увеличивалось, то уменьшалось, а в ушах стали слышны шумы, похожие на голоса. Одни назойливо повторяли: «Хватай, хватай!», другие создавали какой-то противный, низкочастотный шум. Снова повторилось: «Хватай», – и он схватил.

      Спасительный трос с мерцающей лампочкой на конце вытащил беднягу на поверхность, когда тот почти потерял сознание. Однако беспамятство длилось недолго; он повалялся на деревянном полу, постонал, с трудом открыл глаза и встретился с миром людей.

      – Облажался, брат, – произнес какой-то добрый моряк.

      Дима понимал, что, по понятиям, его должны класть на носилки, вкалывать физраствор, на худой конец, дать понюхать нашатырь. Никто и не думал. Моряки стопились вокруг и смотрели, нет ли укусов, а когда поняли, что нет, интерес к мокрой, жалкой фигуре стал угасать. Подошел Хэндборо и добил своей фразой:

      – Ты куда дел пояс? Утопил?! Пеленг застыл на одном месте; метался, метался и замер. Куда дел?

      К счастью или несчастью, Дима говорить не мог, и самое большее, что ему удалось, это сделать виноватые глаза. У него не осталось выбора, как отдаться силе, которая настойчиво влекла его в бессознательное. Грянул обморок, и лишь после этого знакового события ему дали полежать на носилках и что-то вкололи в вену.

      Ночью он бредил, и в интересном месте бессвязного, на первый взгляд, рассказа позвали капитана, а тот слушал внимательно, будто этот бред и был целью опасного подводного погружения. Сострадательное Око просил всех выйти, включая доктора Генриха. Поэтому содержание бессвязной речи стало известно ему одному.

      Белый китель с погонами висел на крючке у входа, а крепкий бородатый мужчина, еще час назад носивший звание капитана, превратился одновременно в доктора и медсестру. Он сам менял компресс, сам пополнял раствор в капельнице, смачивал Димины сухие губы и следил за кардиомонитором, регистрировавшим удары сердца неудачливого водолаза. Когда Сэмуил просунул ему в дверь записку, что пояс достали и что Хэндборо удалось закольцевать одну хищницу, Сострадательное Око пробежал глазами строчки, но никак не отреагировал, а только тихо пробормотал: «Держись, держись за жизнь зубами! Если удержишься, мы тебя дальше оторвем».

      Генри был готов поклясться, что кэп даже менял утку, но этого все равно никто не видел. Лишь под утро следующего дня новоиспеченный доктор покинул палату больного. Капитан растолкал Генри, который, засыпая накануне, рассуждал: «Капитан может мою работу делать, а я его – не могу, несправедливо…» Спросонья все еще переживающий по поводу неравенства Генри не