Путешествие вновь. Андрей Золотухин

лоб, но вот глаза… Определенно нехороши: большие, лихорадочно яркие, обведенные черными кругами. Безумные.

      Не успел я ничего ответить, как незваный гость быстро подсел к нам, вклинившись между мной и Верой.

      – Раз уж мы с вами беседуем, позвольте представиться: Синяков, поэт. Не изволите ль взглянуть, и всего полтора рублёвика. Он достал из-за пазухи тонкую книжку.

      Между тем за соседний столик принесли водку и закуску. Автор стишевичей приободрился и перестал рыдать:

      – Да, Борис, женщина. Женщина – это… – он хрустнул груздем. Почесал затылок вилкой. – Арбузный зев межножья, к погибели зовущий. Терзаний горький мёд и взбрызги облегченья, – взвизгнул он, цитируя, очевидно, самого себя.

      – Так вы поэт? Тоже – из этих? – кивнув в ту сторону, рассмеялась Вера. Оскорбительно, даже брезгливо.

      Синяков не обиделся:

      – Помилуйте. Я, так-таки, действительно, поэт. А вот они – определённо эти. Разве ж это стихи? Одно шамканье да кривляние.

      Я взял в руки книжку, которую он положил на скатерть. Плохонькая бумага, серая обложка, прямые черные буквы. «Navis nigra. Стихотворения А. И. Синякова».

      Гимназист-переросток продолжал что-то бормотать, роняя слюни в кружку. «Октябрист», подперев голову рукой, меланхолично поедал грибы. Вдруг ему в голову пришла какая-то неожиданная и страшная мысль. Он вскочил, потряс кулаком и выкрикнул, обращаясь неизвестно к кому:

      – А все ж таки и сука этот их Вильсон! Выдра! Он, падло, воду мутит!

      – Господа, господа, вы же знаете правила! Ни слова о политике в этих стенах, – подбежал к ним официант.

      – Вот! Извольте видеть – интеллигенция, развращенная да ожидовившаяся. Такие могут иконки на шею вешать, смазные сапоги и русские рубахи носить, а внутри – Мамона с Иудой! Гниль, тлен и бесстыдство!

      Разговор принимал неприятный оборот. К счастью, в это время занавес распахнулся и на эстраду легко взбежал конферансье:

      – Друзья, господа, братья и сестры! Сегодня у нас вечер знаменитого и любимого нами мэтра… – он театрально замолчал. – Декламатора от бога, любимца Мельпомены! Встречайте: кумир Москвы, да что там Москвы – всей России, страны воюющей, страны любящей, страны Божьей. Итак… И-и-и-ипатий И-и-изюмов!

      Раздалось несколько робких хлопков.

      За расположенным у самой эстрады столиком «Татьяна Ларина», смахнув на пол чашку чая и миниатюрный самоварчик, вскочила большеглазая крутолобая девушка в черных вязаных перчатках до локтей. «Браво, браво, браво», – запричитала она. Из глаз её брызнули смешанные с тушью слезы, а на пол с огромных грязных галош уже натекла лужица талой воды.

      На помосте появился высокий красавец с косматыми бакенбардами а-ля Гексли и роскошной гривой каштановых волос. Одет в лиловую блузу с жабо. Он принял подобающую позу, драматически прикрыл накрашенные глаза ладонью и, возвышая голос, взвыл:

      Мертвецы, освещенные газом!

      Алая