Банка. Рэй Брэдбери

ной кюветы.

      Оно глядело на Чарли. Чарли глядел на него. Долго.

      Очень долго. Его большие, мозолистые, волосатые на запястьях руки намертво вцепились в веревку, отделявшую экспонат от ротозеев. Он честно заплатил монетку в десять центов и теперь смотрел.

      Приближалась ночь. Карусель засыпала на ходу, быстрый, веселый перестук сменился вымученным, словно из-под палки, позвякиванием. Временные рабочие, пришедшие уже снимать балаганчик, играли в покер, курили и негромко чертыхались. Мигнули и погасли наружные лампы, цирк погрузился в полутьму позднего летнего вечера; зрители потянулись домой. Громко заорало и тут же стихло радио; теперь ничто не нарушало безмолвия необъятного, в мириадах звезд луизианского неба.

      Для Чарли мир сузился до размеров банки, где покачивалось белесое нечто. Челюсть Чарли отвисла, бесхитростно выставив напоказ влажную розовую полоску языка и зубы; в широко раскрытых глазах светились удивление и восторг.

      В темноте обозначилась смутная фигура, совсем маленькая рядом с мосластой долговязостью Чарли.

      – О, – сказал человечек, выходя на свет голой, одинокой лампы, освещавшей балаган. – Ты что, друг, так все тут и стоишь?

      – Ага, – откликнулся Чарли, словно с трудом выплывая из пучины сна.

      Такой страстный интерес не мог не произвести впечатления.

      – Эта штука, – хозяин цирка кивнул на банку, – она всем нравится… в общем, в каком-то смысле.

      Чарли неуверенно потрогал свой длинный костлявый подбородок.

      – А вы… ну, значит… вы никогда не думали насчет ее продать?

      Глаза циркача широко распахнулись, снова сощурились.

      – Ни в жизнь, – фыркнул он. – Приманка для посетителей. Они любят посмотреть на что-нибудь этакое. Точно любят.

      – А-а… – разочарованно протянул Чарли.

      – С другой стороны, если подумать, – продолжил хозяин цирка, – если у человека есть деньги, то вообще говоря…

      – Сколько денег?

      – Ну, если у человека найдется… – Хозяин цирка начал разгибать пальцы, зорко поглядывая на Чарли. – Если у человека найдется три, четыре… ну, скажем, семь или восемь…

      Видя, что Чарли встречает каждую новую цифру кивком, хозяин цирка решил поднять цену.

      – Ну, может, десять долларов или там пятнадцать…

      Чарли нахмурился.

      – А в общем-то, если у человека найдется двенадцать долларов… – пошел на попятную хозяин цирка.

      Чарли радостно ухмыльнулся.

      – …тогда, пожалуй, он мог бы и купить эту штуку в банке.

      – Надо же, – удивился Чарли, – у меня тут в кармане как раз двенадцать зеленых. И я вот думал, как зауважают меня в Уайльдеровской Лощине, если я возьму и привезу домой вот такую штуку вроде этой и поставлю на полку над столом. Ребята меня вообще зауважают, вот на что хошь можно спорить.

      – Ну так, значит… – прервал его мечты хозяин цирка.

      По завершении сделки банка была водружена на заднее сиденье фургона. При виде покупки, сделанной хозяином, конь жалобно заржал и нервно затанцевал на месте.

      На лице хозяина цирка читалось почти нескрываемое облегчение.

      – Знаешь, – сказал он, глядя на Чарли снизу вверх, – а ведь хорошо, что я загнал тебе эту хреновину. Так что ты и не благодари, не надо. Я вот на нее все смотрел, а последнее время какие-то у меня про нее мысли появились, странные мысли… Да ладно, и что у меня за привычка такая дурацкая трепать языком больше, чем надо! Пока, фермер.

      Чарли тронул поводья. Голые синеватые лампочки померкли и исчезли, как умирающие звезды; на фургон, и на коня, и на дорогу навалилась темная луизианская ночь. В мире не было ничего, кроме Чарли, коня, глухо и размеренно постукивающего копытами, и сверчков.

      И банки, стоящей позади высокого переднего сиденья.

      Банка качалась вперед-назад, вперед-назад и негромко говорила: плех-плех, плех-плех… И холодное серое нечто сонно билось о стекло и выглядывало наружу, выглядывало наружу и ничего не видело, ничего не видело.

      Чарли повернулся назад, с гордостью, почти нежно похлопал по крышке банки. Его рука вернулась холодная и преображенная, полная возбужденной дрожи и странного, незнакомого запаха. «Да-а, ребята! – думал он. – Да-а, ребята».

      Плех, плех, плех…

      В Лощине, перед единственным ее магазином, мужчины сидели и стояли, негромко переговаривались и сплевывали в пыльном свете зеленых и кроваво-красных фонарей.

      Знакомое поскрипывание сказало им, что едет Чарли; ни одна тяжелая, угловатая, с волосами, как пакля, голова не повернулась на остановившийся фургон. Красными светлячками тлели сигары, лягушачьим бормотанием звучали голоса.

      – Привет, Клем! Привет, Милт! – наклонился с высокого сиденья Чарли.

      – Привет, Чарли. Привет, Чарли.

      Тусклое, невнятное бормотание. Политический конфликт продолжается.

      Чарли разрубил его