Мишахерезада. Михаил Веллер

носок и печатая всей подошвой. Рука с факелом – впереди плеча. Неким образом спины выпрямились в прусской выправке. Левые руки сами собой легли на пряжки ремней. И звонкий дурашливо-молодцеватый фальцет взлетел:

      – Айн, цвай, линкс! Линкс! Линкс!

      И невидимый хор вторил глухо:

      – Линкс! Линкс!

      Ноги били в асфальт, как пушечное буханье. Подбородок вверх, глаза вперед. Дымные тени факелов метались по стенам. Народ встал и смотрел молча.

      И тут произошло неожиданное для нас самих.

      Вдохновенный голос завибрировал и запел со злым восторгом:

      – Зи-иг?..

      И колонна рявкнула одной глоткой:

      – Хайль!

      – Зи-и-иг?!

      – Хайль!!!

      – Зи-и-иг???!!!

      – ХАЙЛЬ!!!!!!

      Город оцепенел. Мы маршировали, как на параде германской хроники. В единый дух, в единый шаг, в единый порыв.

      – Дрожите, дряхлые кости!

      – Народ! Партия! Вождь!

      Образованные филологи и историки знали, что выкрикивать.

      На углу киоск стоял близко к мостовой – его опрокинули и отшвырнули мигом. Сделавший замечание смельчак вмазался в стенку. Зазвенела разбитая витрина. Факельная колонна сметала все на пути. Именно так нам хотелось о себе думать.

      Местная молодежь умирала от счастья и зависти.

      В грозном молчании колонна продолжила шествие. Начальство задыхалось в истерике и бегало, меча пену. Но пресекать было уже нечего.

      Мы били шаг через безмолвный город и знали за собой силу сделать с этим городом все, что захотим. Интересное чувство.

      Потом гасили факелы в лужах, да сами уже гасли, и закидывали в грузовик; и выслушивали вопли, что охренели, из комсомола вон, всем молчать, если узнают в Ленинграде – сами понимаете. Потом в аэропорту спали на полу, на лестницах и подоконниках. Потом летели в Ил-18, молочно-сером от табачного дыма, на ощупь выхлестав все спиртное у стюардесс. Потом шлялись по солнечному Ленинграду с гитарами и бутылками.

      Но это факельное шествие помнилось прочно.

      Конференция

      А потом все кончилось. Прошли комсомольские конференции, посвященные десятилетию студенческих стройотрядов. Принцип добровольности ЦК отменял. Свободное движение превращали в нудиловку, принудиловку и загоняловку на областные работы по инструкциям Партии.

      Мы презрительно обличали уродов в актовом зале Университета – ветераны среди аппаратчиков. Мы были увешаны целинными и транспортными значками, и золотыми наградными комсомольскими, и орденские ленточки вплоть до Трудового Красного знамени в рядах тоже были.

      Потом нам давали строгие выговора и снимали с выборных комсомольских должностей. В моей учетной карточке пучился вкладыш. Первые две трети были исписаны благодарностями, последняя – взысканиями и предупреждениями. Невыполнение, неподчинение, непонимание, срыв инициатив и раскольническая деятельность.

      Я вступил в комсомол в четырнадцать лет, первым в своем седьмом классе.