Мишахерезада. Михаил Веллер

открылись мне. Над закулисьем адским огнем горело предостережение: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

      Я впервые перестал ценить отзывы и мнения публики.

      Изолятор

      Восточное побережье Камчатки обслуживал теплоход «Николаевск». В отличие от «Петропавловска», который обслуживал западное. На уровне личных отношений надругавшись над всеми инструкциями, николаевский врач вселил меня в судовую медчасть. Его жена была одной из моих абитуриенток в общаге пединститута. Я был рекомендован с осторожной мерой теплоты, чтобы не вызвать ревности.

      Врачи – самые полезные из людей. Я спал на кушетке с бельем в изоляторе, и четырежды в день официантка из экипажного камбуза ставила в окошечко поднос с судовым рационом. Потом мы с доктором пили его спирт и курили его сигареты.

      Ему исполнилось двадцать шесть – на пять лет старше меня. Он плавал здесь второй год по распределению после хабаровского меда. Он никогда не был «на Западе» – западнее Урала – и брюзжал с иронией про одичание. С терпением интеллигента он вынужден переносить ограниченную умственную ориентацию мореманов. Он и взял меня как собеседника с университетским гуманитарством из города городов – Ленинграда.

      Мы говорили об умном. О литературе и истории, политике и нравственности, психологии и справедливости, успехе и будущем человечества. В мужских беседах время летело. Через пару часов и пяток мензурок общим знаменателем всех тем оказывался закон, что жизнь – дерьмо.

      – Ты посмотри, сколько я учился! – говорил он и прибавлял к одиннадцати шесть.

      – А теперь смотри, сколько я получаю! – горько улыбался он и сбивчиво складывал плюсы с минусами, чтобы огласить матерное сальдо.

      – А теперь скажи – можно так жить?! – требовал он и смотрел оценивающе, как палач на виселицу.

      – Сколько это может продолжаться?.. – стонал он, как больная совесть. И начинал поносить Советскую Власть и глумиться над святынями.

      К этому возрасту мои идеалы рухнули. Родной Комсомол и любимая Партия чем выше, тем из большей сволочни состояли. Жизнь была необъяснимо подла. В Истории не удавалось найти логику, не говоря о справедливости. Короче, преобладал негатив.

      – Не может это долго продолжаться! – от злобы я говорил уверенно.

      – Ты думаешь? – недоверчиво спросил он.

      – Все прогнило! – наддавал я. – Никто ни во что не верит! Не может это долго продолжаться!

      – Э… Люди работают. Всем деньги нужны. Рты заткнуты. Везде стукачи. Куда мы денемся…

      – Изнутри сыплется!..

      – Ну и что?.. Ты – думаешь?.. Кто ж его все сковырнет…

      – Само рухнет! – убеждал я. – Все буксует, везде халтура, всем на все плевать!..

      Мы выпили, запили, закурили и открыли иллюминатор, впуская морской воздух.

      – Молодой ты все-таки еще, – укорил доктор.

      – Я тебе точно говорю, я что, страну не вижу! – уверял я его с высоты неизвестно чего, что сам себе назначил.

      – И сколько это еще продержится? – ни во что не верил он.

      – Лет десять! И все!..

      – Десять?