Не кысь (сборник). Татьяна Толстая

сердцем, переводя дух. Потом завалил вход матрацем и припер ящиком с какой-то нераспечатанной техникой, на которой было написано «Тошиба».

      Всю ночь нянька ломилась и колотилась в дверь. Оксана не пожелала слушать объяснений, забрала Кирочку, заперлась в дальней, теоретически не существующей комнате и оттуда всхлипывала. Нянька стучалась к Шульгину, Шульгин – к Оксане, нижние соседи, возмущенные шумом, стучали гаечным, вероятно, ключом по батарее. За окном буйствовала сирень, а в Валериной вселенной под снегом мерз ягель и слабо тявкали ездовые собачки. На рассвете утомленный бессонницей Шульгин протиснулся на кухню попить воды и увидел, что в стене готова образоваться новая комната, еще слабая, как весенняя березовая почка, – очевидно, готовили под няньку. Стало быть, не отстанут. Это – гибель. Надо было решаться.

      Решился. Поколебался, а потом снова решился.

      В третий двор, пятый корпус поехал решившимся, с висящей на нем, чирикающей нянькой.

      – Крутая тачка с прикольными наворотами! – вульгарно объявило окошко.

      – О, шикарно, – подзуживала нянька.

      – Не беру, – с сожалением, но и с достоинством ответил Шульгин.

      – А, тогда моя очередь! – обрадовалось окошко, и ставня захлопнулась.

      Постояли, подождали, постучались, но Якубович молчал. Шульгин повернулся и пошел через двор, прямо через хлам и технические обломки.

      – Куда тебя понесло? Я на каблуках! – как своему крикнула химера.

      – Отвяжись, проклятая!

      – Я те…

      – Беру! – крикнули неизвестно откуда, и нянька пропала, оборвавшись на полуслове. Шульгин повертел головой – нет няньки. Отличненько. Прямо от сердца отлегло. По дороге домой он купил букет цветов.

      – Это что? – спросила мрачная Оксана с Кирочкой на руках.

      – Цветы.

      – Беру! – крикнуло далекое окошко, и цветы исчезли, а Шульгин остался с согнутым локтем и закругленными пальцами. За Оксаниной спиной на кухне зашипело.

      – Кофе выкипает! – не своим голосом сказал Шульгин, чтобы что-нибудь сказать.

      – Беру-у! – отозвались где-то, и кофе пропал вместе с джезвой и пригорелым росплеском на плите, так что плита стала как новенькая.

      – Ой, плита, – сказал Шульгин, «берууууу!» – и плиты не стало.

      – Что это такое? – перепугалась Оксана.

      – Окошко, – одними бронхами прошептал Шульгин, но его услышали. И окна в квартире исчезли, а вместо них возникла глухая стена, так что стало темно, как до сотворения мира. Оксана завизжала, и Шульгин открыл рот, чтобы сказать: «Оксаночка, Оксаночка». Но догадался. И не сказал.

      Следующий-то ход был у Якубовича.

      Милая Шура

      В первый раз Александра Эрнестовна прошла мимо меня ранним утром, вся залитая розовым московским солнцем. Чулки спущены, ноги – подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Зато шляпа!.. Четыре времени года – бульденежи, ландыши, черешня, барбарис – свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном к остаткам волос вот такущей булавкой!