Мастер Лабиринта. o'Daniel Thistle

Фред. Потом Индия – она хоть и не слышит себя, но каждой следующей нотой не испортит предыдущую, а память тела подскажет её звуки. Для нас со штамповщиком условия наихудшие: нужно помнить, где ты наносил линии, где закрашивал, помнить размеры листа – чтобы не рисовать каракули слой за слоем.

      Агата не сказала, сколько у нас времени. Специально, наверное.

      Повязка не пропускала ни кванта света. Сначала мой ум сражался с этим, подбрасывая обманчивые блики и облака мясных оттенков. Затем понял, что мы в темноте.

      Темнота – это слепота. Дрожь прошла по моему телу, словно к позвоночнику подключили электричество. Тьма кружилась вокруг меня. Затягивала меня. Я слышал стук собственного пульса в закрытых резинками ушах. Поскрипывание сжатой челюсти. Шершавый голос суставов в пальцах.

      В темноте мне всегда кажется, что на меня смотрят. Тьма выпивает мой взгляд, присваивает себе – и обращает на меня. Я даже не знаю – голодный это взгляд или просто чуждый. Сейчас я точно знаю – смотрят. Агата смотрит. Мария Дейке, которой там нет, смотрит из-за стекла.

      Дрожь перешла в холод: взмокли спина и шея. Сорвать повязку хотелось так же сильно, как хочется вдохнуть, если зажать на минуту рот и нос. Невыносимо. В этом нет воли, в этом нет выбора – это закон. Я должен сделать вдох. Я должен сбросить ткань.

      Поэтому я сел на свои руки. Спрятал ладони и дёргающиеся пальцы под бедра, обездвижив сам себя, чтобы не сдёрнуть пелену тьмы. Потому что если я это сделаю – вылечу из конкурса.

      Я медленно вдохнул и медленно выдохнул – как учил Андрей. Прислушиваясь к шуму воздуха в трахее. Отказываясь принимать его за звук осьминога, который ползёт ко мне, подтягивая шершаво одну мясистую конечность за другой.

      Я должен справиться. Я должен выиграть этот конкурс. Я должен стать лучшим.

      Но остальным – остальным же не так плохо. Ксавье наверняка уже рисует, а я не начал даже.

      Мне нельзя проиграть. Я должен идти дальше. Не останавливаться.

      Как Золушка не останавливалась ни на миг – спасая свою жизнь. У неё, наверное, тоже разрывались от боли лёгкие. И ей, наверное, тоже выворачивал кости ужас. Предчувствие неизбежной смерти. Силы, которой все равно кто ты, что ты чувствуешь, которая в миллиарды раз больше тебя – и которая равнодушна, словно волна цунами.

      Медленно, вдох за вдохом, я пробился через стену паралича.

      Освободил руки, нащупал жирный стержень угля и согнулся над листом бумаги, словно в молитве старому богу.

      Осьминог-тьма смотрел мне в позвоночник, ждал, пока я сброшу повязку и обернусь. Это была бы моя последняя победа в жизни. Существа вроде него не любят, когда их застигает взгляд.

      Память вела меня: бег Золушки. Тёмный фактурный лес: линии, кривые пальцы деревьев, камни на земле, старые стебли травы, вросшие намертво в твёрдую почву.

      Я вновь ловлю Золушку в той же секунде, что и на последних двух картинах: она обернулась в три четверти. Её взгляд в ужасе расширен, чёткий рот приоткрыт. В волосах – мусор и листья. По шее струится кровь. Из-под разодранной футболки видна худая