Хан с лицом странника. Вячеслав Софронов

к лагерю, оставив на замшелом стволе кожаный мешочек.

      Мухамед-Кул взял его в руки, ощущая мягкость хорошо выделанной, тонкой легко мнущейся кожи, местами затертой до блеска. Мимо него бесшумно пролетела ночная птица, едва не коснувшись лица длинным крылом, и резко взмыла вверх, испуганная неожиданной встречей. Юноша тонко свистнул, и серая сова, а это была именно она, легкая, подвижная в полете и любопытная, верно, по молодости своей, тут же развернулась и скользнула вниз, приняв его свист за писк мыши-полевки. Мухамед-Кулу вспомнился подстреленный им несколько лет назад старый ворон, что сел на полумесяц построенной в Кашлыке мечети. Он тогда с торжествующим криком, гордый своим выстрелом, подбежал к нему, полуживому, поводящему могучим клювом и бьющему по земле тяжелыми крыльями. Он схватился за стрелу, приподняв с земли тело птицы, но ворон грозно зашипел и защелкал клювом, уставившись круглыми темными глазами, и юноша услышал голос его: «Берегись, мы еще встретимся… Берегись…»

      Конечно, он не мог слышать этих слов, но умирающий ворон был грозен, даже сраженный стрелой, не пытался, как-то делают тяжелые трусливые селезни, забраться в густую траву и спрятаться там. Нет! Тот ворон умирал, как воин умирает перед сразившим его врагом, – гордо и с достоинством, усмехаясь пришедшей неожиданно смерти и грозя противнику отмщением.

      Кто-то из старых воинов, зло выругался, оттолкнул ханского племянника от бьющегося на земле ворона и велел идти в свой шатер, а вечером возле его постели лежали две отрубленные вороньи лапы и чуть загнутый вниз птичий клюв. Он подобрал трофеи и повесил над изголовьем как знак воинской удачи. С тех пор ворон несколько раз являлся к нему во сне и спрашивал грозно: «Зачем ты убил меня? Разве ты хозяин этой земли? Зачем ты пришел сюда?» – и грозно щелкал клювом, целясь ему в глаза.

      Всякий раз, когда Мухамед-Кул видел пролетающих мимо птиц, вспоминал старого ворона, которому, как говорили старики, поклоняются многие роды сибирцев, убитого им. Но не было уже былой гордости и радости, убив птицу, он не мог убить воспоминания о ней.

      Брякнул засов, заскрипела открываемая калитка, и Мухамед-Кул увидел тонкий силуэт женщины, шагнувшей из ворот городка. Она некоторое время постояла, вглядываясь в сумерки близкой ночи, и скорее уловила обращенный на нее взгляд, чем увидела сидевшего на бревне юношу. Сделала шаг к нему.

      – Зачем ты звал меня? – напевно проговорила она, и Мухамед-Кулу послышался голос матери и еще что-то неуловимо знакомое, родное в звуках ее речи. – Почему хан каждый раз посылает жалких гонцов и никогда не приедет сам? Или он все еще боится меня? Ха-ха-ха… Хорош воин! Так передай ему, что хоть мы и одной крови, но думаем по-разному. Он убил… – И неожиданно она заплакала, закрыв лицо темным покрывалом, накинутым на плечи.

      Мухамед-Кул подбежал к ней торопливо заговорил:

      – Ты ошиблась. Вовсе не хан прислал меня, я тайно от него вызвал тебя. Я желаю знать эту тайну, которую все скрывают…

      – О какой тайне ты говоришь,