Рудничный бог. Галина Львовна Романова

каждого из трех ее мостов стояло по роте Петропавловского полка, толстая цепь перегораживала проход.

      Лобное место было уже готово – пять виселиц и шесть плах не соорудишь за одну ночь. Из крошечных окошек Навьей башни можно было наблюдать за приготовлениями. Последними сложили две поленницы для больших костров – словно тут, как в старые времена, собирались сжигать скопом ведьм и колдунов.

      Высившийся по ту сторону площади дворец молчал. Уже у костров и плах началось движение, уже прибыл всесильный глава Третьего Отделения князь Мишкевич, уже начали снимать цепи с мостов, и в самой Навьей башне загорелись огни, а дворец безмолвствовал. Ни огонька, ни шевеления. Если и теплилась в нем жизнь, то с противоположного, отнюдь не парадного крыльца.

      Вдруг в Навьей крепости загрохотали барабаны. Под их усиливающийся грохот опустилась цепь, расступилась охрана, взяв на караул, а потом распахнулись ворота, и выехал отряд конвойных. За ними нестройными рядами, стараясь по давней привычке держать строй и чеканить гордо шаг, показались те, ради кого собрались сегодня на Лобном месте казаки и любопытствующая толпа.

      Народ безмолвствовал. Лишь иногда в толпе раздавались шепотки, когда кто-то узнавал знакомое лицо или громко спрашивал соседа: «А это зачем?» или: «А сейчас чего будет?» – и всякий раз на говоруна шикали: «Молчи! Не до тебя!» Десятью отрядами, кто гордо чеканя шаг, кто поддерживая своих обессилевших товарищей, на Лобное место вступали те, кто полгода назад уже приходил сюда – ради иной цели. Император, сказывали, сам утвердил, что казнь должна была свершиться именно здесь.

      Последней из ворот Навьей крепости выехала простая телега с высокими бортами, на которой, поддерживая друг друга, стояли десять человек. Одиннадцатый лежал у их ног, закутанный в мешковину. Со связанными руками, осужденные толкались плечами, чтобы сохранить равновесие. На высокого ростом богатыря с соломенно-желтыми волосами с двух сторон навалились сразу двое, и он, пошире расставив ноги, легко удерживал их вес. Мимо притихших отрядов, мимо оцепления, их провезли к плахам и виселицам и оставили там стоять. Спиной к зрителям – все равно из-за помостов виднелись только головы и плечи осужденных – лицом к остальным. Десять смертников – и десять отрядов тех, кому выпала сомнительная честь остаться в живых.

      Их подводили к кострам, которые уже разожгли палачи. Приговоров не зачитывали, строк обвинения не оглашали – все это уже свершилось накануне в стенах Навьей башни.

      Один отряд за другим они подходили к кострам. Палачи срывали с мужчин военные мундиры, срывали погоны. В огонь летели награды, пояса, знаки отличия. Пламя взвивалось выше, начало гудеть и потрескивать. С шипением плавились кресты за отвагу, ордена и медали. Запахло паленой тканью. Дым потемнел, пошел клубами. Некоторые из осужденных скидывали мундиры сами и сами, размахнувшись, забрасывали их в пламя, не давая палачам прикоснуться к ним. Окутанные клубами дыма, в пузырящихся на ветру рубашках, они проходили вперед, вставали на колени.

      Обряд был не отработан,