Прорыв. Юрий Сергеевич Аракчеев

после ее прилета соответствующие инстанции спохватились, подобных «ласточек» больше не появлялось, да и весна так и не наступила. Но память об ожидании осталась.

      И вот теперь наконец – через столько лет! – неужели нечто подобное может состояться не на киноэкране, а в самой что ни на есть реальности, в жизни моей?! Пусть это будет «пир во время чумы», пусть никуда не уйду я от реальности сущей, но хоть на время-то, хоть как случайный прорыв, как подарок, как солнечный зайчик…

      Я ворочался среди свежих простыней, и от радости на глаза у меня чуть ли не наворачивались детские слезы. Я даже приподнимался на своей постели во мраке крымской ночи, словно пытаясь удостовериться, правда ли это все, не пригрезилось ли – и трогал добротную деревянную кровать и шелковые занавеси на окнах, с трудом различал в темноте стол и другую, пустую, кровать, и лоджию с креслами и столиком за занавесями, и тяжелые, яркие южные звезды, которые заглядывали в просвет. Сколько же других, совсем иных бессонных ночей предшествовало этой, сколько мучительных размышлений о бессилии, безнадежности попыток пробить железобетонную стену рутины, всеохватывающей, всепроникающей лжи, заполнившей нашу жизнь! Мои сочинения, вошедшие в единственную пока книгу – тоненький сборник повестей и рассказов, который, собственно, и стал причиной моего теперешнего счастливого пребывания здесь, – все эти вещи были написаны несколько лет назад и бесполезно странствовали по редакциям разных журналов до тех пор, пока жизнь случайно не свела меня с человеком, известным писателем, который рекомендовал сборник издательству. Даже личная, чисто женская симпатия ко мне со стороны редакторши помогла, без нее навряд ли появилась бы книжка. И по этой единственной книжечке приняли меня в Союз Писателей, причем вне очереди, и было много хороших рецензий в прессе. Хотя теперь по-прежнему странствуют бесполезно по редакциям другие давно написанные сочинения, и рецензенты пишут о них ту же чепуху, какую писали о тех, которые теперь хвалят… Те, кто препятствует появлению фильмов и книг, проповедующих не только мучительный труд неизвестно ради чего, но – радость жизни, – делают это, я думаю, вполне сознательно, и хотя сами мечтают именно о таком и стараются в меру своего понимания проводить время именно так и как можно чаще, строго следят за тем, чтобы «простые труженики» и не помышляли об этом, ибо если люди познают радость жизни и будут стремиться к ней, то как же заставить их работать за гроши, как же тогда запудривать им мозги «серьезностью международного положения» и необходимостью «беззаветного труда во имя будущих поколений»?

      Но сейчас, пусть на короткое время, я завоевал себе право человеческой жизни – «пир во время чумы!» – и то, что я был единственным хозяином этой комнаты с двумя чистыми заправленными кроватями, прекрасной лоджией со столиком и плетеными креслами, с мерцающими в просвет между занавесями крымскими звездами, казалось волшебным сном. И вдвойне волшебным делало его воспоминание о недавних