Неадекват. Александр Пиралов

что, по ее разумению, была окружена хамами, не способными оценить ее возвышенную душу.

      Сами хамы мечтали о кариесе и пародонтозе, как грезил бы о льдине белый медведь, окажись он каким-то чудом где-нибудь на экваторе. Дергание зубного нерва воспринималось ими как праздник, как небесная манна, как благословение Господне… Главврач нашей поликлиники только на стоматолога не молился, поскольку она множила восторженные отклики хворых, с лихвой покрывавшие жалобы на остальную часть медицинской братии. По существу, Машка добилась феноменального эффекта, когда зубоврачебное кресло, наводящее обычно ужас, начинало вызывать чувство глубокого удовлетворения, и только потому, что бюст врача, сверлившего зуб, нежно касался щеки пациента.

      Я же был и вовсе в экстазе, поскольку Машка лечила мне зуб мудрости и потому вынуждена была наклоняться особенно низко, отчего мне довелось наслаждаться не только осязанием, но и обонянием… не говорю уже о зрении.

      – Не вертитесь, – сказала мне Машка.

      – Слышу музыку, – ответил я и сплюнул.

      От неожиданности Машка врезала мне сверлом в нерв. В другой ситуации я бы взвился до потолка, но сейчас выдержал испытание, будто это было нежное щекотание пяточки.

      – Чего?

      – Музыку, говорю, слышу.

      – Какую музыку?

      – Свою.

      – Ты что, композитор? – спросила она и прекратила сверлить. У нее была манера всем тыкать. Этим она лишний раз давала понять, как презирает всех, кто ее окружает.

      – Что-то вроде, – ответил я, воспользовавшись передышкой.

      Она вновь прошлась сверлом по нерву, но я даже не дернулся, поскольку был полностью поглощен созерцанием восхитительного ущелья между агрессивными сопками.

      – Первый раз вижу живого композитора. Сплюнь…

      – Впечатляет? – прогнусавил я.

      – Не очень. С виду такое же чмо, как и все остальные, – пожала она плечаи, но бормашину остановила.

      – Приходится иногда прибегать к камуфляжу, чтобы не выглядеть белой вороной. Могут не понять.

      – Это верно, – согласилась она, забыв об очереди в коридоре. – А какую музыку сочиняешь?

      – Разную. В основном для фортепиано.

      На мгновение она замолчала, выбирая, видимо, какую тактику избрать со свалившимся на голову композитором, и выбрала самую простую.

      – А послушать можно? У меня пианино есть…

      Ее грудь начала колыхаться, а потом медленно поползла вверх, что, повторяю, доводилось видеть только избранным, но о чем мечтали все те, кто были способны восхищаться этим явлением.

      – Почему бы и нет? – сказал я, едва найдя силы, чтобы что-то сказать. – Нынче редко встретишь такую женщину, как вы.

      Говоря это, я имел в виду, конечно, формы, однако способность к восприятию содержания в границах здравого смысла у этого создания находилась в обратной зависимости к размеру бюста, и оттого мои слова она поняла как признание