Леонид Андреев. Максим Горький

Аполлова – об одном из произведений безвестных мучеников мысли, произведений, которые вызваны к жизни «Исповедью» Льва Толстого. Рассказывал о моих личных наблюдениях над людьми догмата, – они часто являются добровольными пленниками слепой, жесткой веры и тем более фанатически защищают истинность ее, чем мучительнее сомневаются в ней.

      Андреев задумался, медленно помешивая ложкой в стакане чаю, потом сказал, усмехаясь:

      – Странно мне, что ты понимаешь это, – говоришь ты как атеист, а думаешь как верующий. Если ты умрешь раньше меня, я напишу на камне могилы твоей: «Призывая поклоняться разуму, он тайно издевался над немощью его».

      А через две-три минуты, наваливаясь на меня плечом, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками темных глаз, говорил вполголоса:

      – Я напишу о попе, увидишь! Это, брат, я хорошо напишу!

      И, грозя пальцем кому-то, крепко потирая висок, улыбался.

      – Завтра еду домой и – начинаю! Даже первая фраза есть: «Среди людей он был одинок, ибо соприкасался великой тайне»…

      На другой же день он уехал в Москву, а через неделю – не более – писал мне, что работает над попом и работа идет легко, «как на лыжах». Так всегда он хватал на лету все, что отвечало потребности его духа в соприкосновении к наиболее острым и мучительным тайнам жизни.

      Шумный успех первой книги насытил его молодой радостью. Он приехал в Нижний ко мне веселый, в новеньком костюме табачного цвета, грудь туго накрахмаленной рубашки была украшена дьявольски пестрым галстуком, а на ногах – желтые ботинки.

      – Искал палевые перчатки, но какая-то леди в магазине на Кузнецком напугала меня, что палевые уже не в моде. Подозреваю, что она – соврала, наверное, дорожит свободой сердца своего и боялась убедиться, сколь я неотразим в палевых перчатках. Но по секрету скажу тебе, что все это великолепие – неудобно, и рубашка гораздо лучше.

      И вдруг, обняв меня за плечи, сказал:

      – Знаешь – мне хочется гимн написать, еще не вижу – кому или чему, но обязательно – гимн! Что-нибудь шиллеровское, а? Эдакое густое, звучное бомм!

      Я пошутил над ним.

      – Что же! – весело воскликнул он. – Ведь у Екклезиаста правильно сказано: «Даже и плохонькая жизнь лучше хорошей смерти». Хотя там что-то не так, а – о льве и собаке: «В домашнем обиходе плохая собака полезнее хорошего льва». А – как ты думаешь: Иов мог читать книгу Екклезиаста?

      Упоенный вином радости, он мечтал о поездке по Волге на хорошем пароходе, о путешествии пешком по Крыму.

      – И тебя поташу, а то ты окончательно замуруешь себя в этих кирпичах, – говорил он, указывая на книги.

      Его радость напоминала оживленное благополучие ребенка, который слишком долго голодал, а теперь думает, что навсегда сыт.

      Сидели на широком диване в маленькой комнате, пили красное вино, Андреев взял с полки тетрадь стихов:

      – Можно?

      И стал читать вслух:

      Медных сосен колонны,

      Моря звон монотонный…

      – Это