Простите меня! (Сборник). Наталья Нестерова

их чести надо сказать, что про шкатулку и обещания бабушки сделать их богатыми до этого момента не вспоминали.

      – Где шкатулка? – спросил Андрей.

      – Ты меня спрашиваешь? – возмутился Антон. – Ленка, Маринка, где бабулина шкатулка?

      Все переглянулись и покачали головам: никто не брал. Когда увозили тело бабушки, только ее сумочку захватили. В гробу лежала в последнем наряде – бархатное платье и тюрбан на голове.

      Решили ехать за наследством в следующее воскресенье.

      – Вот славно-то! – обрадовалась баба Катя, когда они подкатили к ее дому. – Сегодня девять дней. Боялась, что забудете.

      Они забыли, просто выходной совпал с девятинами. Хорошо, что немного продуктов захватили, но спиртного не брали. Андрей и Антон вызвались поправить бабе Кате перекосившийся забор, пока варилась картошка и женщины накрывали на стол. С детей не спускали глаз, покормив, уложили спать.

      – А вино-то? – спросила баба Катя, когда все уселись за стол.

      – Мы за рулем, – ответил Андрей.

      – Не по-христиански, помянуть надо, – возразила старушка.

      Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.

      Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.

      Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:

      – Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.

      – Но хоть трижды помянуть, – попросила баба Катя, разливая самогон. – Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!

      После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане – чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, – красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, – народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.

      – Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, – сказала Марина.

      – Как и многое другое, – кивнул Антон, – например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.

      – Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, – уточнила Лена, – я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.

      – У заплеванного мусоропровода курила, – вспомнил Андрей.

      – Деньги