Эхо его прикосновения. Мирьям Кохави

ствительные к давлению и температуре пальцы медленно скользили по полированной поверхности. Глазами она видела каждую мельчайшую трещинку в лаке, узор древесных волокон, потертости, рассказывающие историю столетий. Но под кончиками пальцев – ровное, гладкое, безликое тепло. Ощущение было как от прикосновения к стеклу или идеально гладкому металлу – да, тепло, да, давление, но ничего о том, из чего сделан предмет, какая у него текстура. Дерево? Камень? Кожа? Для ее мозга, принимающего сигналы с периферии, это было неразличимо.

      Тактильная агнозия. Красивое и страшное слово для состояния, которое отделило её от мира с самого детства. Она могла чувствовать боль, жар, холод, даже щекотку. Но прикосновение к шершавой коре дерева не говорило ей о шершавости, прикосновение к бархату не рассказывало о мягком ворсе. Мир текстур оставался закрытой книгой.

      Это было особенно горько, учитывая её профессию. Реставрация древних музыкальных инструментов требовала не только гениального слуха – чтобы слышать малейшую фальшь в резонансе, улавливать дух звука, который должен вернуться – но и тончайшего чувства материала. Того самого чувства, которого у неё не было.

      Но Эва компенсировала. О, как она компенсировала! Её зрение было невероятно острым, способным заметить микроскопические повреждения. Её слух – абсолютным, позволяющим "диагностировать" инструмент по звуку, который он издавал даже при легком постукивании. Она изучала материалы по книгам, схемам, химическому составу, полагаясь на логику и знания там, где другие полагались на интуицию прикосновения. И она была одной из лучших. Парадокс, который одновременно подтверждал её гениальность и подчеркивал её "дефектность".

      Она взяла маленький скребок, чувствуя лишь холод гладкой деревянной ручки, и поднесла его к краю отслоившегося лака. Работа требовала хирургической точности. Дыхание замерло. Только глаза и абсолютный контроль над мелкой моторикой.

      За окном просигналила машина. Эва вздрогнула, откладывая инструмент. Ей должны были привезти то, что директор музея назвал "редчайшим и, возможно, самым загадочным артефактом в коллекции". Что-то настолько старое и необычное, что даже он не был уверен в его происхождении. И что-то сломанное, почти безнадежное.

      Раздался стук в дверь мастерской – тяжелый, деловой. Эва глубоко вдохнула, пытаясь унять легкую дрожь. Новые инструменты всегда вызывали у нее смесь трепета и тревоги. Трепета перед тайной, которую они хранили, и тревоги перед новым вызовом, перед очередным напоминанием о своей ограниченности.

      Она открыла дверь. На пороге стояли двое мужчин в форме транспортной компании, бережно держа длинный, обитый плотной тканью футляр. От футляра исходил еле уловимый, но странно притягательный аромат – не просто старого дерева, а чего-то… другого. Более глубокого, более живого.

      "Госпожа Эвелина Шмидт?" – уточнил один из них.

      "Да, это я".

      "Ваш груз из Национального музея. Подпишите здесь, пожалуйста".

      Эва взяла ручку, ощущая лишь гладкий холодный пластик, и поставила подпись. Когда мужчины внесли футляр и поставили его на подготовленный стол посреди мастерской, у нее перехватило дыхание. Футляр выглядел древним сам по себе, дерево потемнело от времени, местами виднелись странные, почти стертые символы.

      Транспортники ушли, оставив ее наедине с тайной. Эва медленно, почти благоговейно расстегнула кожаные ремни, крепившие крышку. Под ними оказалась плотная, истлевшая ткань, защищающая содержимое. Аккуратно откинув ее, она увидела его.

      Инструмент был похож на виолу да гамба, но с необычным количеством струн и странным, изогнутым резонаторным отверстием, напоминающим полумесяц. Дерево, из которого он был сделан, имело цвет слоновой кости с прожилками, похожими на туманность. Оно казалось почти светящимся изнутри. Но инструмент был сильно поврежден: гриф треснул, струны оборваны или отсутствовали вовсе, дека имела глубокую вмятину. Он молчал.

      Эва протянула руку, её пальцы остановились в миллиметре от поверхности. Она видела каждую царапинку, каждую трещину, узор древесины. Она хотела ощутить это. Хотела почувствовать под пальцами возраст этого дерева, его историю. Но знала, что почувствует лишь гладкое, неинформативное ничто.

      Легкое дрожание прошло по ее рукам. Это был не просто инструмент. От него исходила какая-то странная энергия, почти неслышимый, но ощущаемый резонанс. Как будто под корой дерева, даже сейчас, что-то жило.

      Она осторожно, с привычной деликатностью профессионала, но и с необычным, глубоким волнением, коснулась края деки.

      Гладкое. Холодное. Ничего.

      В этот момент сердце Эвы сжалось с привычной тоской. Вот он, гениальный реставратор, который не может даже почувствовать материал, с которым работает. Она почувствовала себя так же сломанной и молчащей, как этот инструмент.

      Задача казалась колоссальной. Вернуть жизнь тому, что молчало, используя только глаза, уши и холодный расчет. Сможет ли она? Этот инструмент казался настолько древним,