Берег Утопии. Том Стоппард

Я провожу вас до коляски. (Обращается к Любови, предлагая понести коньки.) Вы позволите…

      Любовь отдает ему коньки.

      (Обращаясь к Любови.) Мы сейчас читаем Шеллинга. Может быть, вам…

      Натали. Вы понесете мои коньки? Как галантно!

      Натали, Любовь и Станкевич уходят вслед за Варварой и госпожой Беер.

      Погода меняется… собираются грозовые облака, дождь. Заметно темнеет.

      Белинский, скособочившись и сутулясь, рысцой несется на званый вечер. Пальто на нем уже лучше.

      Март 1835 г.

      Званый вечер – обычный “приемный день” в доме госпожи Беер. Присутствие слуг в ливреях не означает ни большого богатства, ни роскошных интерьеров. Ливреи скорее потрепанные, и масштаб происходящего скорее домашний, чем великосветский.

      Слуга в ливрее принимает мокрое пальто Белинского. В комнатах гости больше расхаживают, чем сидят в креслах. Персонажи появляются в поле зрения тогда, когда обстоятельства того требуют. В сцене гораздо больше движения и наплывов, чем можно заключить из ее последовательного описания. Вино, еда, лакеи, гости, музыка и танцы присутствуют на сцене настолько, насколько необходимо.

      Мимо торопятся Татьяна и Александра. Они держатся за руки и заговорщицки смеются.

      Татьяна. Неужели она!..

      Александра. Она-то да, да он не стал!

      Обе снова отчаянно хохочут. Петр Чаадаев, 41 год, с высоким лбом и голым черепом, философ-аристократ, кланяется им, в то время как они убегают вместе со своим секретом. Он водворяется на неприметном стуле. Чаадаев расположен скорее принимать желающих побеседовать с ним, чем самому искать такой беседы.

      Чаадаев. Чудесно… чудесно… молодежь…

      В другой части сцены Шевырев, молодой профессор, с негодованием читает из журнала (из “Телескопа”) Полевому, который слегка пьян и почти не слушает.

      Шевырев (читает). “…Я упорно держусь той роковой мысли…” – нет, вы только послушайте: “…Я упорно держусь той роковой мысли…”

      Полевой (мрачно). Вы слышали? Закрыли. (Щелкает пальцами.) Вот эдак. Мой “Телеграф” был одиноким голосом реформ.

      Шевырев. Вы будете слушать?

      Полевой. Разумеется, разумеется. Что?

      Шевырев. Этот выскочка – разночинец — по сути, отчисленный студент, которого Надеждин подобрал на помойке, использует “Телескоп”, чтобы насмехаться над нашими лучшими, нашими достойнейшими – нет, вы послушайте вот это: “…Я упорно держусь той роковой мысли…”

      Полевой. Попробовал бы Надеждин редактировать настоящий журнал. “Телеграф” играл с огнем. Заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне!

      Шевырев. Вы не хотите слушать.

      Полевой. Хочу.

      Шевырев. “…Я упорно…”

      Полевой. Но чтобы закрыли (щелкает пальцами) – вот эдак, за отрицательную рецензию на пьесу!

      Шевырев. “…Я упорно держусь той роковой мысли, что, несмотря на то что наш Сумароков далеко оставил за собою в «Трагедиях» господина Корнеля и господина Расина; что наш Херасков… сравнялся с Гомером и Вергилием…”

      Кетчер,