Театральная жизнь Ирочки. Наташа Суворова

вечно разносят грязные сплетни. А артисту недосуг комментировать сплетни, ему нужно собраться и заниматься искусством.

      Право быть в искусстве есть лишь у избранных, и что поделать, если она, Соловец, из их числа. Она блестяще училась, блестяще сдавала экзамены в театральном, с детства говорила на трех языках, была высокой и красивой девочкой. Она даже не старалась, так вам скажу, все это просто откуда-то было в ней, да и всё.

      Другие девочки жрали лимоны, чтобы похудеть, сидели на таблетках, учили на кухне модные стихи Вознесенского или того же Бродского. А она что виновата, что знала не только эти стихи, но их самих? Что в мастерской ее отца вечно болтались поэты, композиторы, скульпторы, да и Бог знает, кто еще. Ну повезло ей, повезло, душитесь теперь завистники.

      После училища, разумеется, никакое распределение ее не коснулось, всё это решено было уже давно. Да, отец тоже приложил к этому руку, что скрывать? Но и она была далеко не дура. Ведь дальше нужно было при себе что-то иметь, на сцену выходил уже не папа, а она сама. И нужно было держать зал, она это умела. Откуда? Да черт его знает. Как-то умела и всё.

      – Миша, дай воды.

      Жалко было Соловец Мишу, слегка. Любит он театр, выслуживается перед ним, на всё готов. Таких театр не принимает.

      – Антонина Петровна, Георгий Иваныч передал, что хотел бы переговорить с вами до премьеры, – заглянула к ней запыхавшаяся Ирочка.

      – Идите, Ирочка, – махнула ей Соловец.

      – Да, но что мне передать Георгию Ивановичу? Вы зайдете?

      – Ой, умоляю, Ира, дай посидеть, не хочу я никакого Георгия Иваныча.

      – Не пойдете?

      – Нет.

      Костюм Кабанихи, который Антонина Петровна сама заказала у знаменитого дизайнера, висел на вешалке. Чудесный костюм. Именно в таком и могла ходить эта сильная, волевая женщина. Приталенный. Пришлось пару дней ничего не есть, чтобы влезть, но все это такая ерунда! Если в него уже поместиться, то вид потрясающий.

      Она предвкушала сегодняшнюю премьеру. Внутри нее сидел азарт, жажда отдать в зал огонь, что горел в ней. До спектакля несколько часов. Начинало подкатывать волнение, и нужно бы отвлечься.

      – Миша, насчет этой вашей заметки. Ну, дайте мне. Знаете что, принесите, мне кофе покрепче, посидим, все обсудим.

      – Вам с сахаром, Антонина Петровна? – с готовностью встал Миша.

      – Мне просто черный, – Соловец открыла материал Миши. – Я тут вчера вечерком позвонила кое-кому…Напечатают ваш материал.

      Нет, не потянет Миша эту должность. Не войдет он в литературу. А что делать? Ну да, не Павел Руднев, конечно. Но попробовать стоит. Не все же у нас Рудневы. Кому-то придется быть и Мишей.

      – Вот, – принес кофе.

      – Так вот, Миша. После премьеры на банкете я вас познакомлю с одним редактором. Там у них сейчас один человек свалил за кордон, так что может и вы сгодитесь.

      – Хорошо, Антонина Петровна.

      Миша кончиком пальцев подвинул на столе свои листочки Антонине Петровне.

      – Да, как раз по поводу заметки. Миша, ну что вы здесь написали?