Просчёт Финикийцев. Lizage

буркнул я.

      На вокзале Карла забрала мой паспорт и оставила чемодан в камере хранения. Она постоянно оглядывалась по сторонам и битый час возила меня на метро в разных направлениях. Подземная обзорная экскурсия – это конечно, здорово, но опять-таки, я ни о чем таком не просил.

      Пока мы ждали еду, Карла достала из сумки папку, в которой лежали несколько подшитых скрепками листов: черно-белые фотографии, полицейские отчеты, газетные статьи, справки из учреждений. Я снова ощутил неумолимый горьковатый привкус прошлого. Как в детстве, когда находишь у бабули в шкафу старье, завернутое в газету, разворачиваешь и начинаешь читать. Сводка потерь противника в давно проигранной войне, кассовые сборы забытых фильмов, сплетни об умерших знаменитостях, кулинарные рецепты и сериалы в программе телепередач. А потом добираешься до листа с датой, и понимаешь, что тебя тогда не было даже в проекте, а могло и вовсе не быть, если бы войну выиграли другие, звезды сошлись иначе, либо твои родители хоть немного подумали головой перед тем, как пожениться.

      Мужик с лицом террориста поставил перед нами плошки с салатами и корзинку с горячим хлебом. Карле он принес черный кофе, а мне бутылку дешевого лимонада. Я бы выпил пива, но не решался спросить, есть ли оно у них вообще.

      Запихнув в рот кусок лепешки, я открыл папку. Сверху лежала ксерокопия статьи из «Гардиан» 1989 года. «…Таифские соглашения, подписанные при участии Лиги арабских государств, положили конец многолетнему кровавому конфликту». «…Поставили в затруднительное положение лидеров христианской общины Ливана». «…Фактическая Сирийская оккупация». «…Десятки тысяч христиан вынуждены покинуть страну, скрываясь от преследований за военные преступления». И еще несколько абзацев в том же духе, плюс имена каких-то ближневосточных чуваков, о которых все давно и благополучно забыли.

      Впрочем, я кое-что слышал о той войне. Когда мне исполнилось тринадцать, маменька замутила эпическую поездку в Израиль, чтобы, как водится у приличных людей, отметить Бар-Мицву у Стены Плача в Иерусалиме. Поездка эта была хлопотной, утомительной, и абсолютно лишней, как и все маменькины проекты. Из толпы израильских родственников, которые истязали нас застольями в перерывах между посещением святых мест и торговых центров, мне запомнился муж двоюродной сестры отца. Мрачный мужик в инвалидном кресле, не сказавший за вечер и пары фраз. В 1982 году на подступах к Бейруту он подорвался на мине, но выжил, хотя, думаю, был не особо этому рад.

      Маменька предупреждала, что говорить с этим человеком о войне – дурной тон. Но однажды я заметил его одиноко курящим на крыше, подошел и спросил о страхе смерти. Родственник, которого я не видел ни до, ни после, ответил на удивление охотно.

      – На войне вовсе не страшно, – сказал он, – там тоскливо. Словно над твоей головой висит черная каменная глыба, от которой невозможно избавиться. Люди напиваются, курят дурь, сходят с ума, а глыба не сдвигается ни на миллиметр, и к ней невозможно привыкнуть. А так, ты просто сидишь полночи в туалете