Как жаль, что так поздно, Париж!. Магда Алексеева

каботажном судне.

      Батуми был мне югом,

      И заработок скудный

      Меня вполне устраивал

      Для жизни на волне,

      А на берег выкраивал

      Я рубль на стороне.

      И то, что я выпрашивал,

      Я забывал, беспечный.

      Не надо было краше

      Той жизни в веки вечные.

      И хоть не стал поэтом я,

      Любил я эту жизнь,

      И не терпел поэтому

      Ни трусости, ни лжи…

      Мы росли, небогатые стихами. Многое из того, что теперь знают все, впервые открыл нам Максим. «В университете вам этого не расскажут», – говорил он, начиная наши ежевечерние «стиховые бдения». Читал он глуховатым голосом, вытягивая строку, как поэт: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»

      Он и начинал как поэт, а потом, уже в институте, стал писать рассказы – плохие рассказы, – в которых всегда были какие-нибудь удачные, запоминающиеся фразы. Иногда они – из рассказов – становились нашими.

      – Не устраивайте митинг в Крыжополе.

      Иногда, наоборот, наши фразы переходили в его рассказы. Сам он был умней и талантливей всего, что писал. И наверно, понимал это.

      – Просто плохой рассказ, – говорил он иногда, прочтя вслух только что законченную работу.

      Инга страдала.

      – Ну почему ты так безжалостен к себе?

      – Я же знаю, старуха, это просто плохой рассказ.

      Еще чаще он говорил это о других.

      – Просто плохие стихи.

      – Дерьмо это, а не прозаик.

      Может быть, писатель должен быть добр? К себе, к другим. Вообще – добр. Максим не был добр. Это ему мешало. И в рассказах, и в жизни.

      Теперь, просыпаясь по утрам (мы очень часто оставались ночевать в том доме, о котором нельзя рассказать скороговоркой, о котором я когда-нибудь расскажу отдельно, он стоит того – старый любимый московский дом с пропыленными картинами в старинных овальных рамах на бревенчатых стенах), мы читали стихи Платона, и в университете между лекциями мы повторяли его стихи, и возвращаясь домой.

      Успокойся, примирись со мною.

      Легким снегом жизнь твою укрою.

      Черным снегом фронтовых полей,

      Чистым снегом гибели моей…

      Какая-то необъяснимая магия существовала для нас в этих стихах. Может, оттого так трогали они душу, что мы знали самого Платона, его печальную и в конце концов трагическую судьбу.

      Он так и не стал поэтом. Нет, не так: он был поэтом – был! – и перестал им быть в тот день, когда в кабинете следователя, измученный бессонницей и страхом, подписал какую-то бумагу, которую, кроме него, не подписал никто.

      В этой бумаге (нам рассказал Максим) перечислялись все мнимые грехи руководителя того злополучного семинара. Руководителю ничего не сделали. Его только пригласили на Лубянку и дали прочесть эту бумагу, на которой стояла подпись Платона.

      Никто не знает, о чем он думал, старый умный человек, глядя на эту подпись. Платон был его любимцем и надеждой. Еще давно, после Финской войны, он заметил его стихи:

      Сколько