Бурная весна. Горячее лето. Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Галицийском.

      – Отступали, ну-ка, а?

      – Никак нет, пришлось наступать, – невольно улыбнувшись затаенному лукавству, с каким был задан вопрос, ответил Ливенцев и добавил: – Моей ротой была занята высота с австрийскими окопами… Впоследствии я был ранен, лежал в госпитале, по выздоровлении зачислен в четыреста второй полк.

      – Прекрасный рапорт! – почему-то с ударением на «о» весело сказал Гильчевский. – Вполне уверен, что вы прекрасно представите и свою роту.

      – В этой роте я всего только три дня, так как приехал сюда прямо из госпиталя, – сказал Ливенцев, но Гильчевский отозвался на это по-прежнему весело:

      – Это не составляет сути дела, когда вы приехали!

      И Ливенцев понял, что этот начальник заранее готов простить ему все недочеты, но вышло так, что ни о каких недочетах он и не говорил.

      К тому, чтобы иметь под своим начальством полтораста, двести или даже полностью двести пятьдесят человек, Ливенцев уже привык; столько людей он способен был и быстро запомнить и долго держать в памяти, тем более что рота делилась на равные части взводов и отделений. Человек пятьдесят из разных взводов он успел узнать за эти три дня несколько ближе, чем других, потому что спрашивал их, откуда они и чем занимались до призыва в армию.

      Он спрашивал это для себя лично, чтобы иметь понятие о людях, которых придется когда-нибудь ему вести на окопы противника: как же он будет вести на смерть тех, кого совсем не знает? И как они могут идти за ним, когда его не знают? Обоюдное знание это казалось ему гораздо более необходимым, чем знание разных мелочей службы.

      Поэтому он становился искренне рад, если вдруг оказывалось из расспросов, что бывал сам в той или иной местности, откуда родом его новый подчиненный, или даже просто читал, слышал о ней. Так один, Селиванкин, оказался из села Ижевского, Рязанской губернии.

      – Постой-ка, братец, село Ижевское, это, кажется, Спасского уезда? – начал припоминать Ливенцев.

      – Так точно, Спасского! – радостно ответил Селиванкин.

      – И там ведь у вас все бондари, насколько я знаю, – должно быть, и ты – бондарь?

      – Так точно, бондарь я! – еще радостнее отозвался и прямо засиял Селиванкин.

      – Ну, значит, мы с тобой земляки, выходит, Селиванкин!

      Но и волжанин из Большой Глушицы под Самарой – Дымогаров тоже был назван им своим земляком, хотя он сам никогда не был в Большой Глушице, а только случайно слышал о ней.

      Подобных «земляков» из опрошенных им оказалось около тридцати человек, и он знал наперед, что когда опросит таким образом всю роту, то окажется их не меньше двухсот: всегда ведь можно было что-нибудь припомнить о той или другой местности, вроде: «А-а, это у вас там битюгов разводят?» или: «Знаю, знаю: у вас там паточный завод Понизовкина!..» Когда один оказался из села Березайка и Ливенцев припомнил, что когда-то слышал: «Там возле села и станция Березайка, – кому надо, вы-лезай-ка!» – то березаевец заулыбался во все широкое заросшее сорокалетнее лицо: ведь это и ему было знакомо едва ли не