Бурная весна. Горячее лето. Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

удеб в большой мере являлся главнокомандующий, позади же болезненно ныла одна только обидная горечь военных неудач.

      Но все эти неудачи свалились на Россию благодаря кому же? – Это был острый и большой вопрос. Его решали везде в мире и везде в самой России, где хоть сколько-нибудь работала мысль; пытались решать его и здесь, в насквозь прокуренном, синем от дыма, несмотря на открытое окно, купе.

      Старшим по чину оказался здесь подполковник интендантского ведомства, человек слабо запоминающейся внешности и мягких манер, несколько старше сорока лет на вид, с академическим значком на тужурке.

      Говоря немного в нос и как будто даже делая это намеренно, он обращался преимущественно к своему визави – капитану артиллерии, имевшему упрямый выпуклый лоб и жесткие, подстриженные черные усы.

      – В Киеве я был в командировке по делам снабжения седьмой армии, и там, представьте вы себе, от многих слышал, что генерал Иванов считает войну уже окончательно проигранной и будто бы несколько раз докладывал самому государю, что был бы рад, если бы ему удалось защитить Киев, – только Киев, – а все остальное, что на запад от Киева, это, по его мнению, уже обречено и не за-щи-ти-мо!

      – Как так не защитимо? – удивился капитан. – Фронт сейчас в трехстах верстах от Киева, это – во-первых, а, во-вторых, любую позицию можно защитить, были бы только снаряды.

      – И желание защищаться, – скромно добавил один из двух в купе прапорщиков – белокурый, узкоплечий, слабый на вид, однако с очень располагающей к себе внешностью. Впрочем, он тут же вышел из купе, притворив за собою дверь.

      – «Любую позицию» можно защищать только тогда, когда она по-настоящему мощная позиция, – эта поправка необходима, – улыбаясь, обратился непосредственно к артиллеристу поручик инженерных войск, сидевший рядом с интендантом, густобровый, сероглазый, куривший из небольшой трубки какой-то очень вонючий табак. – Французы, например, вот которую уж неделю защищают Верден, – это позиция мощная, а наш Брест-Литовск не продержался и десяти дней, а Ковно было взято за неделю, даже, кажется, меньше того.

      – А кто Ковно защищал, кто? – бурно возразил поручику штабс-ротмистр, кавказец по обличью и по акценту. – Генерал Григорьев, который бежал из гарнизона? Вопрос, сколько он получил с немцев, на суде подымался, а? Не подымался… Присудили только на пятнадцать лет каторги, а надо было повесить! Повесить, как полковника Мясоедова, немецкого шпиона, вот как надо было, а то каторга!

      – Тем более что генерал этот уже весьма староват, и пятнадцать лет каторги или один год – для него решительно безразлично, – насмешливо вставил другой прапорщик с лицом бледным, как после долгой болезни, но тем не менее энергичным. Он с трудом выносил табачный дым, с явным неудовольствием смотрел на поручика и непосредственно после сказанного по поводу наказания генерала Григорьева буркнул своему соседу: – Послушайте, черт возьми, что вы такое курите, поручик? Это не шкура ли какого-нибудь скунса, от которого бегут, как известно, даже и леопарды, затыкая носы хвостами?

      – Никак нет, это – все-таки табак, – весело отозвался на это поручик, – только не отечественный, а немецкий: нашли наши солдаты в отбитом окопе ящик с таким табаком.

      – И здесь немец гадит! Уверяю вас, что этот ящик оставлен сознательно, чтобы вас извести медленной пыткой! Это провокация, а не табак, – сказал прапорщик, блеснув карими живыми глазами. – Всякая война вообще довольно обдуманная штука, но так изощряться во всевозможных каверзах, как немцы, это значит уж сделать из войны профессию. Говорил же Бисмарк о румынах, что это не нация, а профессия, однако и немцы – это тоже теперь профессия… необыкновенно опасная для всего человечества в целом, а в первую очередь для нас, способных курить их скунсов и виверр и находить в этом удовольствие.

      Инженер-поручик дотянулся рукою с трубкой до окна, выбил из нее табак и примирительным тоном обратился к прапорщику:

      – Вы видели, что я сделал? Теперь открывайте мне свой портсигар.

      – Откуда вы взяли, что у меня есть портсигар? – несколько удивился прапорщик. – Нет и никогда не было. Табак я все-таки выносил прежде, могу выносить и теперь, хотя уже пробит пулей (тут он указал пальцем на грудь). Но суть дела всецело в том, защитима или не защитима русская земля, и почему она была защитима прежде, и почему это свойство ее так резко изменилось теперь.

      Университетский крестик, хотя и примелькавшийся уже на тужурках прапорщиков, энергичное лицо, свободно льющаяся речь и жесты, ее естественно дополняющие, – все это заставило подполковника-интенданта спросить:

      – Простите, вы – юрист? Адвокат, наверное?

      – Нет, я – математик, – ответил прапорщик. – И, как математик, я ищу доказательств, чтобы прийти к священной для всех математиков фразе: что и требовалось доказать. Если Иванов заменен Брусиловым, то значит ли это, что хотели сделать лучше?

      – Но ведь Брусилов-то как-никак боевой генерал, – ответил на этот вопрос артиллерист, – а какие же боевые подвиги значатся в послужном списке у Иванова? Ведь он – куропаткинец!

      – А это разве не подвиг, что он – крестный