Кокон. Ева Вишнева

ы стекла. Когда занялись одежда и волосы, мама потянулась, чтобы коснуться его руки, но папа отстранился: “Не нужно, милая”. Я стоял близко, услышал. Помню, как мама нахмурилась, замерла в нерешительности, а потом все-таки схватила его за руку, резко, будто со злостью.

      За последний год отец выполнил все пункты в своем списке “успеть до”: прыгнул с парашютом, промчался по трассе с двумястами пятьюдесятью на спидометре, прокатился на самой страшной в мире горке высотой с небоскреб, с пятью мертвыми петлями, со скоростью истребителя. Пока он закрывал свои гештальты, страх закручивал в невидимую мертвую петлю нас с матерью, воспалял нервы.

      “Что, если папа не дождется?” В его теле множились раковые клетки, в нашем доме множились упаковки с таблетками. Никто не знал, насколько длина невидимая очередь из людей, внутри которых будто тикала часовая бомба, цедила время. Отец с ностальгией вспоминал спортивную молодость, скучал по длинным утренним пробежкам и заплывам. Носил в бумажнике снимок себя тридцатилетнего – крепкого мужчины с развитыми мышцами. Говорил: когда настанет «Жизнь Плюс», он настроит себе именно такую внешность.

      Я не знаю, застала ли ты время, когда по всем каналам рекламировались бионические тела – сплав индивидуальных особенностей человека с образом его мечты. Гладкая кожа, блестящие волосы, ровные зубы. “Будьте тем, кем всегда желали стать”. “Жизнь после жизни. Вот как она выглядит”, – человек с идеальными пропорциями читал рекламный текст идеально поставленным голосом. В дорогих клиниках где-нибудь на вершинах небоскребов с богачей снимали мерки и слепки. Тела, которые для них изготавливали, были неотличимы от человеческих; срок их службы колебался где-то в районе пятисот лет. На холоде от губ поднималось облачко пара. Зрачки сужались на свету. А голоса были мелодичными, приятными, насыщенными эмоциями.

      Ну а нам, обыкновенным людям со средним заработком, предназначались другие тела. Вешалки, чурбаны, манекены, как их только не называли. Вечность, слепленная из силикона и пластика. Личное пространство, сузившееся до точки. Возьмешь за руку – а она прохладная, не по-человечески твердая. Посмотришь в лицо – а по нему идет рябь, черты смазываются, становятся полупрозрачными, за ними проступают очертания гладкой, безглазой и безносой, головы манекена. Короткое замыкание. Микросбой в модуле симуляции. Иллюзия на мгновение тает. После вам обоим неудобно, тебе и собеседнику. Тебе нехорошо. Словно случайно узнал о чьем-то грязном секрете.

      “Будьте тем, кем всегда желали стать”. Наконец, пришло время, когда смерти нет и вечность для всех поровну, для бедных и богатых. Так говорили в программах, так писали в газетах. Только умалчивали, что тела, предназначенные для «Жизни Плюс», пускаемые с конвейера представляли собой протезы: позволяли двигаться, говорить, смотреть и слышать, но навсегда закрывали возможность чувствовать. Тепло, холод, жажду. Вкус мороженого. Капли дождя, падающие на кожу. Пронизывающий ветер. Запах дома, колкость шерстяного свитера. Сладкую дрожь, расходящуюся по телу от прикосновения любимого человека.

      “Порой необходимо чем-то пожертвовать. Подумайте: это невысокая плата за вечность”.

      – Лучше б я сдох от рака, – сказал как-то папа механическим голосом, к которому мы уже привыкли. Его новое тело работало без перебоев, модуль симуляции позволял настроить любую внешность, ориентируясь на фотографии, загруженные в блок памяти. Помню, как мы всей семьей отбирали снимки.

      – Что ты говоришь? Брось это, – нахмурилась мама.

      – В голове завывает сирена, стоит мне перейти на легкий бег, перешагнуть через две ступеньки, удариться обо что-то, попасть под дождь. Не об этом я мечтал. Не о теле, которое приходится так сильно беречь.

      Следуя привычке, он вставал посреди ночи и до утра просиживал на кухне, листая новости. Также по привычке заваривал чай, который теперь был ему совершенно не нужен. Как и еда.

      “Я чувствую себя уродом. Железным дровосеком и страшилой в одном флаконе”. “Ну мозги-то у тебя остались”, – ответил я. Лицо отца задрожало, смазалось – он то ли хотел засмеяться, то ли поморщиться. Я поспешил отвести взгляд.

      Спустя несколько лет пункты сканирования появились в каждом районе. Я часто ходил туда. Камеры кружили по комнате без окон, на одной из стен через проектор транслировались фильмы. Каждая моя эмоция, каждый жест записывались, обрабатывались, отправлялись в закрытое сетевое хранилище. Я твердо знал, что в “Жизни Плюс” мое лицо не будет смазываться, расплываться у собеседника перед глазами.

      Однажды наш железный человек и страшила в одном флаконе признался, что готов к эвтаназии. Что благодарен за проведенное с нами время и что без нас с мамой никакая “Жизнь Плюс” не имела бы смысла. Мы снова провожали его в место, где хранятся тела различных классов и категорий. Где огромная печь за прозрачным стеклом. Мы прощались в комнате ожидания, а психолог – белый шум, двадцать пятый кадр – говорил, что все когда-нибудь непременно заканчивается и что эвтаназия – это благородно. Спрашивал, не хотим ли мы получить открытку от родителей, которым разрешат завести ребенка, потому что мой отец ушел. Уступил свое место.

      “Вы что, издеваетесь?” – закричал