Родительская тетрадь. Стихи. Ольга Старушко

забренчала,

      а в знойном мареве плывёт

      на расстоянии ладони

      весь из винтажных кинохроник

      сверкающий легкомоторный

      и прямокрылый самолёт.

      О, этот флёр воспоминаний…

      Софора мусорит цветами,

      и барабанщик барабанит,

      и трубачей картава медь.

      И голоса жужжат, как пчёлы,

      что собирают мёд софоры.

      И перехватывает горло.

      И слов не помню, жаль.

      Не спеть.

      Слабо

      Слова на ветер? Ковыля

      седой загривок. Степь пожухшая.

      Родная скудная земля,

      ты говори, а я послушаю.

      Твой ветер скажет мне о том,

      что голос – выдох, вдох – молчание,

      так помолчи! – но сам потом

      взовьётся, снова отвечая мне,

      что после скоротечных гроз

      отцу на даче что-то личное,

      напившись, благодарный дрозд

      поёт над грядами клубничными.

      Пусть голос слаб, пусть выдох – блажь.

      Тяну как есть, и делать нечего.

      Цепляй слова, мой карандаш —

      и хоть цикадой, хоть кузнечиком…

      Млечно

      На город туман опустился впотьмах.

      Туман молоком заливает дома,

      и каплями жёлтого масла

      уже растворяются в нём фонари

      да теплится пара окон изнутри:

      погасли… и это погасло…

      И где тут вперёд и куда тут назад?

      И папе бы время опрыскивать сад,

      да только беда – нездоров он.

      Пахнуло весной из февральских окон,

      и поит миндальным своим молоком

      голодную землю корова.

      И влажно дыханье её у щеки,

      глотает дорогу и съела шаги:

      вот чайка заплакала где-то,

      а где она, чайка – поди отыщи,

      и сливочной пеной цветы алычи

      стекают на кончики веток.

      Широкие лапы до самой земли

      у кедров атласских, намокнув, легли

      и головы свесились набок.

      А чайка всё плачет и плачет вдали.

      Хлебни этот белый и стылый налив:

      он горек, и солон, и сладок.

      На город, который с рожденья знаком,

      который и любит, и нянчит тайком —

      уж больно характер суровый —

      украдкой глаза осушая платком,

      смотри: ты впитала его с молоком

      телком от туманной коровы.

      И якорь рога выставляет вперёд,

      и месяц по небу триерой плывёт

      над млечным сиянием бухты,

      в тумане курантов звенит бубенец,

      дышать тяжело, а когда наконец

      заплачешь – и легче как будто.

      Гроза

      Раздумывает – сохнуть ли? – трава,

      пока ещё не колются колосья,

      и мнётся мак, и шёлков, и кровав,

      то выгибаясь, то кидаясь оземь.

      Медовый дрок, пуховый тамариск

      пронзительней в лучах на фоне тучи.

      С изнанки тополиный замшев лист,

      и у платанов кроны ветер пучит.

      Сгустилось