Мистическая игра чувств, или «Решение Соломона». Валерий Вячеславович Бодров

л и выгоревшей на беспощадном солнце шевелюре. Произошло нечто особенное, затронувшее внутренние черты моего экзальтированного образа. Можно даже сказать, я стал человеком без наивного прошлого: без родственных долгов, семейных обязательств и краткосрочных, захватывающих образ души, желаний, но с глубоким, приобретённым чувством привязанности к великому прекрасному, где степень идеала зашифрована среди различных, иногда незаметных мелочей.

      Начиналось с малого.

      Увидев однажды, как моя Элизабет, проводит рукой над разложенными в рыночных рядах фруктами, и вынимает тот, один единственный плод, впитавший в себя всю сладость камбоджийского лета, я страстно захотел научиться проделывать то же самое. Через какое-то время моих наблюдений за едва уловимыми движениями её природной души, за блеском океанического цвета зрачков, за движением слишком тонкого запястья, которое и бывает то лишь у годовалых младенцев, мои перезрелые отношения с рыночной едой вошли в нужное зеленовато-спелое русло. Наш неожиданный роман, увитый цветущими леями, стремительно набирал беззаботные дни. Месяц за месяцем откладывал я свой отъезд на родину и наконец, решил остаться. Неожиданно для самого себя, я научился на прилавках сувенирных лавок находить ту одну единственную фигурку вырезанного из кости слона или сидячего Будды, которая заменяла своим значением все выставленные рядом новоделы. Как правило, цена её была невелика, а облик невзрачен, и никто не обращал на неё внимания, даже сам хозяин торгового заведения. Всё, что нужно было, это внимательно осмотреть прилавок и почувствовать суть искомого предмета, почти так же, как с фруктами. Иногда таковых не находилось, и я со спокойной душой покидал лавку, как бы призывно не блестели сусальные ценности, как бы ни было обманчиво желание прибрать всё это к своим скучающим по тактильной истории рукам. Предлагаемые сувениры имели значительный эквивалент только в одураченной голове туриста. Чуть позже меня перестали интересовать экзотические безделицы, и я увлёкся свойствами ритуальных вещиц. Когда же количество устрашающих деревянных масок и ленивых до исполнения желаний, жезлов судьбы достигло предела, взгляд мой переключился на краски художественных холстов. Но найти что-либо приличное на рисовальных развалах Сием Рипа, было невозможно, потому что основу продаваемых там, разрисованных самодельными красками картонок из под обуви, мешковинных полотен с логотипом кофейных компаний на обороте, составляли наивные произведения с изображением гипертрофированных местных животных; схематичных, почти картографических джунглей, и непропорциональных, просвечивающих насквозь бронзовыми телами мулаток, бамбуковых бунгало у разляпистого сине-зелёного пятна, изображающего океан. Все эти работы местных рисовальщиков были похожи на неумелые каракули под руководством воспитательницы младшей группы детсада «Кхмер».

      Одну картинку я всё-таки себе приобрёл. Она имела приличные размеры, чем собственно меня и привлекла, (этим густо закрашенным холстом, можно было закрыть большой участок дощатой стены сквозь рассохшиеся щели, которой, утром пробивалось солнце и мешало проживать лучшие утренние часы необычных моих сновидений). Изображённая на ней белая пантера во весь формат была инкрустирована жирно намалёванными зелёными помидорами и золотыми бананами в разных изогнутых позах, что создавало впечатление оригинального панно с неподражаемым местным колоритом.

      Позже и эта наивная живопись перестала питать мои отчаянные домыслы. Я стал довольствоваться созерцанием лишь настоящих багровых закатов и узнаваемым рисунком чёрных силуэтов пальм на диком оранже угасающего неба. И после захода солнца, воображение моё научилось продлевать то бесконечное счастье, настигнувшее меня в этой колыбели цивилизации.

      Это было долгое путешествие – дорога к самому себе, к лёгкому и в то же время практичному пониманию мира. И первая моя ночь на родине, никак не желавшая породниться с глубоким и крепким сном, всё возвращала меня обратно – в джунгли моей славы, в дом на сваях, в жаркое дыхание, наполненное её дивным женственным шёпотом, в пространство, сотканное её тонкими гибкими пальцами. В сочетании с музыкой, умеющими говорить на языках любви и блаженства. Ах, если б только вы видели, как она выводит своим гибким телом танец Апсары, как верно и призывно цокают блестящие браслеты на её быстрых запястьях, перекликаясь гипнотической мелодией со своими двойниками на щиколотках! Какая непозволительная божественная нега разливается в наблюдателе, до этого дня считавшимся обычным человеком.

      Но не в этом дело, совсем не в этом.

      Первое же утро моё, в пустой и относительно безопасной квартире, напоминало раздвоение личности. Одна моя часть ещё откидывала невидимый полог над здешней удобной кроватью, а глаза пристально искали на иссини-белой плёнке натяжного потолка надоедливых гекконов или паука-птицееда. Рука сама тянулась к месту, где в том положении мира всё ещё лежал мачете, с потемневшим лезвием от фруктовых кислот, без него я никогда не выходил из палафитта. Но всему есть предел, даже ожившим воспоминаниям на уровне соматических реакций.

      Уже за обязательным кофе, с влажными от душной душевой волосами на голове (никак не сравнится с росистой испариной камбоджийского утра), я почему-то вспомнил