Мушкетёры Тихого Дона. Владимир Алексеевич Ерашов

помощников.

      Молчавшая до сих пор боярыня Меланья, стоявшая в присутствии своих европейски мыслящих сотоварищей с недопустимо распущенными по плечам золотистыми волосами, впервые за всю беседу подала голос.

      – Ваша ясновельможность, разумею я так, что причина сего вероломства в ней, в княгине самой и кроется…

      – Почто ведаешь? Ответствуй!

      – Я женщина, ваша ясновельможность, потому мне и ведомо то, что мужчине обычно и невдомёк… – сказала боярыня Меланья, сначала опустив, а потом чисто по-женски стрельнув по думному дьяку своими бездонными очами. – Упомните тот пир, на котором я вас с Сигизмундом сопровождала, ну егда мы ногайское посольство встречали…

      – Ну…

      – Вот и зрела я тады, как он на неё смотрел-то… аж зубами пиалу с кумысом грыз, хищник плотоядный… – сказала Меланья с легким оттенком ревности.

      – Точно сие узрела? А то я как-то и не заприметил…

      – Так на то вы мужеского полу и будете, ваша ясновельможность, – сказала боярыня Меланья и, закатив глаза кверху, льстиво добавила, – да ещё какого…

      При последних словах Ришельский заметно приосанился, и откинулся назад, расправив свои тщедушные плечи.

      – Продолжай… – сказал он довольным голосом.

      – А что ж тут продолжать-то, – смиренно опустила очи боярыня Меланья, – точно молвлю, воспылал наш ханчик страстью к нашей княгинюшке…

      – Ну, допустим, усё так оно и есмь. А что ж княгиня-то? Она ж обычно всем от ворот-поворот даёт… – сказал Модест Зорпионович и при этом по его желчному лицу, легким хмурым облачком пробежала тень неприятных воспоминаний. – А бывает, что при сём она ещё и шандалом по мордам добавляет… – совсем омрачилось воспоминаниями, и без того не светлое лицо думного дьяка.

      – А она ему… – с этими словами Меланья подняла свои глаза и немигающим взглядом степной гадюки уставилась прямо в глаза Ришельского-Гнидовича – заместо шандала по немытой морде, взяла, да и ответствовала взаимностью…

      – Быть такого не могёт! – только и ахнул, осев в кресле думный дьяк.

      – Дык чтоб такая женщина, аки княгиня, да поганому татарину…

      – Могёт, ваша ясновельможность, ещё аки как могёт. – Эй, Сигизмундка, очнись, – толкнула локтём Меланья стоящего рядом и погружённого в свои размышления пана Рошфинского. – Упомни, каковы наши последние слова были хану, опосля которых он вскочил на коня и ускакал?

      – …Последними нашими словами были… а ведь точно… Ваша ясновельможность, а ведь панночка правду глаголет. Как токмо мы промолвили, что, дескать, выезжая из Воронежа столкнулись с возком княгини Анны, так Бехингер-хан сразу же вскочил, як ужаленный, и ускакал.

      – Ай, да Мелисса… добжия шляхетка у пана Струся уродилась… Дозвольте панна приложиться к вашей длани… – и галантно поклонившись, пан Рошфинский совсем по-европейски коснулся губами протянутой ему для поцелуя ручки.

      – Вот так, ваша ясновельможность! –