Обожжённое сердце. Александр Николаевич Ивкин

ипывал снег. Вдоль тёмных домов нетвердой походкой шёл человек. Петляя от стены к стене, он часто останавливался, что-то бормотал, смеялся. Сизый довольно потёр ладони.

      – Тёпленький клиент, готовый. Пожалуй, и шуметь не станет. Ты, главное, крути ему руки крепче, а я проверю, что у него в карманах.

      В проулке загрохотало. Две тени осторожно выглянули из-за угла. Человек бил ногой по водосточной трубе, она вздрагивала и скрежетала, из чёрного выгнутого раструба, как из рога изобилия, на тротуар сыпалось ледяное крошево.

      Лёха вздохнул:

      – Сглазил ты дядю, буйный он! Сейчас всю округу разбудит.

      Уходить надо.

      – Да нет здесь никого, верное место. Пускай господин хороший повеселится напослед, а мы его тут подождём, – Сизый подпёр плечом стену, криво усмехнулся. – А фраер-то наш расфуфыренный, и туфли у него лаковые, и кепка меховая, при пальте.

      Лёха ещё раз выглянул из проулка, затем отступил в тень, закрыл глаза, поёжился.

      «Уйду бродягою и вором. Как там дальше? Пойду… куда-то там. А! Вспомнил! Искать убогое жилище!» – и уже вслух:

      – И друг любимый на меня наточит нож за голенище! Слышишь, Сизый, вот это слова! Наточит нож за голенище! Прямо про нас с тобой!

      Сизый снова лишь зашипел в ответ, он внимательно следил за улицей.

      Пока Лёха пытался вспомнить следующие строки, в его памяти всплыло лицо человека, читавшего ему эти стихи.

      Вчера все столы в кабаке были заняты. Благодаря дурной славе к Сизому и Лёхе никто не подсаживался. Он пришёл один, в самый разгар гулянки. Окинув быстрым взглядом задымленный зал, незнакомец уверенно подошёл к их столику и присел на свободный стул. Сизый взвился:

      – Какого чёрта? Ты кто такой?

      Через час или чуть больше Лёха смотрел на нового знакомого сквозь хмельной туман, а тот, откинувшись на спинку стула, читал стихи:

      Весной и солнцем на лугу

      Обвита жёлтая дорога.

      И та, чьё имя берегу,

      Меня прогонит от порога.

      …Лёха никогда и нигде не учился, родителей своих он не помнил. Домом для него была улица, а семьёй – ватага сирот-беспризорников. Жили гуртом, ночевали, где придётся: в подворотнях, в подвалах, на чердаках. Целыми днями побирались, воровали, совершали набеги на рынки, сады и огороды, прятались от городовых, обходили свирепых дворников, спасались от частых облав. Повзрослев, Лёха неоднократно пытался жить нормальной жизнью, он искал себе работу и даже сторонился старых приятелей. Но какая она, нормальная жизнь, Лёха не знал, и кривая снова уводила его в сторону. Кое-как дотянув до двадцати пяти, Лёха окончательно махнул на себя рукой. Он по-прежнему путался с лихими людьми, да и сам уже прослыл лихим человеком.