Из Америки с любовью. Владимир Серебряков

Круминг.

      Пружину на двери установили недели за три до моего появления. И все два месяца, пока я работаю в отделе, Приходько не меньше трех раз на день грозился сменить ее.

      – В этот понедельник точно, – заявил Приходько. – Я ж никак не могу до ящика с инструментами добраться. Такой завал на даче. Вот на выходные махну, один, без семьи, и разберу все, что в сарае за лето накопилось.

      – Ну-у, ну-у, – протянул Круминг. – По-осмотрим.

      На дачу к Приходько я не попадал ни разу, но один раз мне довелось побывать у него на городской квартире, где меня чуть не засыпало барахлом из неосторожно открытого чулана. Если в сарае на даче царит хотя бы треть такого «порядка», то рота каптенармусов не разберется там и за месяц. Дверь снова противно взвизгнула.

      – Что нового?

      – Пока нишего, Михал Иванович, – ответил Круминг.

      Никак не могу понять, почему он сокращает имя и полностью выговаривает отчество Старика.

      – Хорошо. – Старик быстро просмотрел акт экспертизы. – По делу Мальчева что-нибудь есть?

      – Все то ше, Михал Иванович. Пора перетафать в сут.

      – Да, да. – Старик побарабанил пальцами по столу.

      – Вообще надо избавляться от всей рутины и вплотную заниматься Садовицем, – подал голос Приходько. – Дело Берзина, например, давно пора спихнуть Галинову. Это же типичная бытовуха, при чем тут мы?

      – Да, да. – Удивительно, но, по-моему, Старик просто не понял, что сказал Приходько. Пропустил мимо ушей. А это для Старика оч-чень нехарактерно – пропускать что-либо мимо ушей. – Так дело Мальчева у вас готово?

      – Пошти, Михал Иванович. Протокол топроса...

      – Уже в папке, – сказал я, прежде чем Круминг успел помянуть меня.

      С Мальчевым мы на самом деле провозились неделей больше, чем следовало. Личностью он был действительно интересной – один из немногих и, дай бог, последних воров «старого» образца. Первый раз сел в неполных двадцать на шесть, второй раз в тридцать два, и только тот факт, что техника меддопроса была тогда недоступна полиции, помог ему получить восемь лет каторги, а не все пятнадцать. Теперь он шел по третьему разу, да еще один тип, которого его банда попутно обработала в Царицыне, скончался в больнице, не приходя в сознание, так что шел он по всероссийскому списку. Он и сам понимал, что его песенка спета, поэтому «покаянный лист» написал почти полный – под «соловьем» вспомнил только пару мелких краж, да и их, наверно, просто запамятовал. Дело было с самого начала ясное, как стопарик – третья ходка, соответственно – пожизненное, а это значит – уран. С его так и не долеченным туберкулезом он максимум через год выхаркает легкие в парашу. По-моему, милосерднее было бы пристрелить его при задержании.

      Дверь снова взвизгнула.

      – Телеграмма, Михаил Иванович.

      Старик вчитался в текст, побагровел и пошевелил губами – наверное, выматерился, потому что сразу же перекрестился.

      – Анджей? – Он