Над краем кратера. Эфраим Баух

/stanza>

      Море в радужном духе кошачьи разводит рулады,

      И корабль, как челнок, ткёт бескрайнюю ткань —

      Колыханье Колхиды, Тавриды тавро, эластичность Эллады —

      Вносят в ткань эту щедро свою безвозмездную дань.

      Я дышу этой памятью, словно рассветным озоном,

      И, качаясь, несут эти волны, как будто весы,

      Корабли Одиссея, руно золотое Язона,

      Моих предков – купцов генуэзских,

      Чьи с грустной горбинкой носы.

      Эта боль на рассвете воздастся ли в жизни сторицей?

      Незаставленность этих пространств —

      Как удел, что теряется мной.

      Семь небес различаю, и знаю – не повторится

      Этот миг моей юности – пенистый след за кормой.

      В голубые пещеры и в гор известковых каверны

      Я спускался не раз, чтоб себя самого обрести.

      Только тайны опасны, и волны морские коварны,

      И такие рассветы с ума только могут свести.

      Но еще не растрачена тайная страсть узнаванья,

      Хоть душа коренится в беспамятной старине.

      Я достаточно слаб,

      Чтоб остаться в нормальном сознанье,

      Я достаточно юн,

      Чтоб летать еще птицей во сне.

      2008

      Второе предисловие автора

      Судьба этого романа – первого опыта автора в прозе – необычна, хотя и неудивительна, ибо отражает изломы времени, которые казались недвижными и непреодолимыми. Но вот уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как они канули в небытие.

      Ничего в романе не было криминального или антисоветского, но сам его настрой и настой, меланхолически затаенное дыхание за частоколом строк, подобным борту корабля, через который – перепрыгнув, пойдешь на дно, ощущалось подозрительным издателями, верными церберами временщиков, опережающими нюхом самого бдительного цензора.

      Автор всё это знал и писал роман «в стол», ибо столь же был остёр на нюх, как и церберы.

      Написанный в шестидесятые годы, роман пролежал в столе до 1977 года, когда жизнь автора перевернулась подобно песочным часам (песок – важный и влажный элемент романа, поскольку речь о песке на берегу морском). Оказывается, не только море и небо отделяли автора от Израиля, куда он собирался отбыть.

      Советская власть весьма «любовно и бережно» относилась к Слову – будь оно в печатном или письменном виде, и с бдительностью на уголовном уровне отслеживало каждую бумажку, тем более, рукопись, могущую быть вывезенной за границу. Надо было прибегать ко всяческим, с годами совершенствующимся способам вывоза словесной «контрабанды».

      Однако автор, находясь, как подобает пишущему человеку, в нервном напряжении и рассеянности мысли, висел между небом и землей, и отдал на хранение до лучших времен рукопись кому-то из надежных знакомых, почти тут же запамятовав – кому. В смутном сознании предотъездной суеты просто выпало из памяти автора, кому он передал на хранение свой первый «роман юности» – «Над краем кратера».

      Шли годы, десятилетия, и автор не просто смирился с исчезновением романа, а «отчеркнул» его, согласно Пастернаку, что «надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг, места и главы жизни целой отчеркивая на полях».

      Ровно тридцать один год прошел с того июня, когда, отчеркнув сорок три года жизни на земле, где «старался, землю роя, первым быть всегда во всём. Только тайный знак изгоя пламенел на лбу моём», автор очутился в Израиле.

      В июне 2008 года автор, после написания семи романов за эти годы, представлял Израиль на книжной ярмарке в Одессе, городе, с которым связано много воспоминаний юности.

      Так же, как в прошлом, светились «огоньки за Пересыпью». Кораблей не было видно.

      Порт был пуст.

      Двадцать первый век предпочитал не плыть, а летать.

      А ведь эти причалы положили начало одному из великих феноменов ХХ-го века – созданию государства Израиль: отсюда отплывали пионеры, первооткрыватели земли Израиля – Эрец-Исраэль, которым это государство обязано своим возникновением.

      В 2008 году мы праздновали его шестидесятилетие.

      И тут, на ярмарке, у Пассажа, пред очи автора возник давний знакомый, поэт и философ. После объятий с ощущением его колючей библейской бороды и незначительной болтовни, которая почему-то, как ни странно, возникает после тридцати лет разлуки, вероятно, как защитная реакция от сильного волнения, он вдруг, как бы невзначай, говорит:

      – А знаешь ли ты, что твоя рукопись у меня?

      – Рукопись?

      – Не помнишь? Ты же мне ее передал на хранение. Даже надписал какой-то израильский адрес на обратной стороне последнего листа.

      Пути судьбы неисповедимы.

      На следующий день едем к нему, на Ланжеронскую дорогу.

      И вот она, в моих руках, копия рукописи,