.

нопениями символически кормили вареным рисом, разоблачали, укладывали на покой и в густеющей тьме убаюкивали статуи бесчисленных богов долины Кулу. Днем же я, покидая улицу маленьких гималайских отелей, проходил несколько сот метров до знакомой тропы, круто поднимавшейся в гору. И добираясь до стоящего на вершине старинного храма Кришны, обычно пустеющего в эти часы, шел мимо плещущего ручья, где местные юноши увлеченно совершали омовение; на поворотах сталкивался с нежными, зорко-темноокими отроковицами, несущими кувшины к источнику и от источника. В лесу меня со свирепым шипением обступали стаи обезьян и нехотя уступали дорогу. В посвисте закипающих под ветром ветвей мне чудилась древняя песня джунглей… В такие мгновения, когда дороже всего собственное непосредственное ощущение, не хотелось никаких литературных ассоциаций, никаких чужих слов. И все же я невольно вспоминал о том, что все здесь мною увиденное это – мир, воспетый Рабиндранатом Тагором и, по счастью, еще наяву существующий хотя бы тут, в отрогах Гималаев, но также и в городках Пенджаба и Тамилнада, в граничащих с манговым лесом селениях Бенгалии…

      Черпай из недр земли, раскрывай в весеннем цветенье

                  Голос глубин, вековечные звуки,

                  О манговый лес!

      Толика небесной души, ее на земле проявленье,

                  Поведай нам тайну, шепни о разлуке

                  Земли и небес.

      Голос твой ласковый слит с ветровым благовонным дыханьем,

                  С пыльцою цветочной, жужжаньем пчелиным,

                  О манговый лес!

      Он в сердце льется, роднится с неясным его упованьем,

                  Страданьем, молчаньем, самосозерцаньем,

                  С глубинным, —

      Со всем, что скрыто за тайной завес.

                                    (Перевод С. Шервинского)

      «Аристократом-художником» назвал его Джавахарлал Неру. Конечно, не только потому, что Рабиндранат Тагор (собственно, Робиндронатх Тхакур, но иная транскрипция во всем мире утвердилась) и в самом деле происходил из аристократической семьи, к тому же, благодаря коммерческим оборотам дедушки поэта, несметно богатой, обладавшей имениями, дворцами, сокровищами. Но прежде всего потому, что великий поэт оставался эстетом и индивидуалистом даже в буре всенародной освободительной борьбы, которой всегда безусловно сочувствовал.

      Бесспорно, он был рожден для того, чтобы жить вечностью и ее высокими мгновениями, говорить о самом главном – о любви и смерти, уходе:

      Облако молвило: «В путь мне пора»,

      Ночь говорит: «Уходить я должна».

      Море вздохнуло: «Вот берег,

      Дальше не плещет волна».

      Печаль прошептала «Я след Его ног.

      Пребуду безмолвною в мире тревог».

      «Я» говорит: «Исчезаю.

      Здравствуй, вечная тишина».

      Вселенная шепчет: «Гирлянду почета

      Сплела я тебе, не забудь!»

      Небо сказало: «Сто тысяч светильников

      Твой осветили путь».

      Любовь сказала: «Из века в век

      Я бодрствую ради тебя, человек».

      Смерть говорит: «Ладьей твоей жизни

      Правлю я лишь одна».

                                    (Перевод В. Микушевича)

      Он жил такой напряженной, чуткой, одновременно всепоглощающей и жертвенной жизнью творца. Однажды записал в тетради: «Мысли несутся в моем уме подобно веренице птиц в небе. Мне слышен шум их крыльев». Казалось бы, что мудрецу до суетного и страждущего человечества… Но все-таки и все же… Кто был народней этого эстета! Кто бы еще так умел связать свою судьбу, свою личную историю с общей, рассказ о былой любви, вспоминаемой с острой болью, соединить с повествованием о повседневной жизни родного народа!

      Та женщина, что мне была мила,

      Жила когда-то в этой деревеньке.

      Тропа к озерной пристани вела,

      К гнилым мосткам на шаткие ступеньки.

      Названье этой дальней деревушки,

      Быть может, знали жители одни.

      Холодный ветер приносил с опушки

      Землистый запах в пасмурные дни.

      Такой порой росли его порывы,

      Деревья в роще наклонялись вниз.

      В грязи разжиженной дождями нивы

      Захлебывался зеленевший рис.

      Без близкого участия подруги,

      Которая в те годы там жила,

      Наверное, не знал бы я в округе

      Ни озера, ни рощи, ни села.

      Она меня водила к храму Шивы,

      Тонувшему в густой лесной тени.

      Благодаря знакомству с ней, я живо

      Запомнил деревенские плетни.

      Я