Среди врагов. Василий Авенариус

еткий, с затейливыми завитушками, орфография же – в некотором разладе с грамматикой. Я хотел уж бросить мою находку в общую кучу, когда на глаза мне попалось одно имя, сразу приковавшее мое внимание – имя Наполеона. Перелистывая страницу за страницей, я встретил еще несколько имен французских и русских, получивших громкую известность в эпоху Отечественной войны, а вчитавшись, убедился, что имею в руках подлинный дневник 1812 года. Букинист, не придавая никакого значения этой рукописи, отдал мне ее в придачу к купленным мною книгам. Выпустив из нее все лишнее, не идущее к делу, я разделил ее, для удобства читателей, на главы с соответственными заголовками и печатаю теперь этот любопытный дневник очевидца, а отчасти и участника великой войны в первоначальном, безыскусственном виде.

      Глава первая

      Бурсак, гувернер-француз и семейство Толбухиных. Весть о переходе Наполеона через Неман. Гувернер скрывается

      Ну вот, очинил карандаш и, благое ловясь, начинаю.

      Было это сегодня же, 11 июня. Хожу я этак по двору, в думы свои погруженный, а навстречу мосье Мулине:

      – Здравствуйте, молодой человек! Чего нос повесили?

      – Тяжело,  – говорю,  – на душе,  – нос книзу и тянет.

      – Шутите, мой друг, шутите,  – говорит,  – а я отлично знаю, что вас гнетет. Тоже ведь раз зеленым юнцом был.

      – Ну что? Что?

      – А то, что мадемуазель Барб вам опять голову намылила. Ведь так?

      – Так или не так,  – говорю,  – вы-то, мосье Мулине, мне все равно не поможете!

      – Напротив,  – говорит,  – у меня есть для вас верное средство: пишите дневник. Как выльется на бумагу, что на душе накипело,  – сразу полегчает. На себе испытал.

      – Да в доме у нас,  – говорю,  – и чернил-то нет.

      – А еще в семинарии всяким наукам обучались! Так карандаш-то хоть найдется. Нет, без шуток,  – говорит,  – вы послушайтесь моего совета; этакий дневник – что горчичник: всякую боль оттянет.

      Сказал и пошел своей дорогой.

      А задала она мне и вправду здоровую взбучку:

      – Не могу,  – говорит,  – глядеть на тебя, Андрюша, как ты целый день этак без дела болтаешься! Ведь ты годом меня моложе.

      – Да,  – говорю,  – с Рождества восемнадцатый пошел.

      – Что ж из тебя, наконец, выйдет!

      – Ничего,  – говорю,  – не выйдет.  – А сам вздыхаю.  – Из бурсы за малоуспешность удален.

      – Да малоуспешность-то отчего? От лени?

      – Лень, Варвара Аристарховна, раньше нас родилась! Старая еще пословица.

      – И преглупая. Поискал бы ты себе каких-нибудь занятий.

      – Да что же я умею? В шашки играть, голубей гонять, бумажный змей пускать…

      – И неправда! Учил же ты брата Петю письму, арифметике. Но с тех пор, что взяли для него гувернера, ты от всего отбился, а Петю только глупостям учишь.

      – Ах, Варвара Аристарховна!  – говорю.  – Братец ваш – дворянин; впереди ему везде дорога, а я что? Разночинец, простого дьякона сын…

      – Да умом ведь тоже не обижен? Давно ли у нас Мулине; говоришь ты с ним нечасто; а вон как бойко уж болтаешь с ним по-французски.

      – И а́кцент бесподобный, бурсацкий.

      – Не а́кцент, а акце́нт. Способность к языкам у тебя все-таки есть. Право же, Андрюша, взялся бы ты, наконец, за ум.

      Тут ее отозвали…

      Однако рука у меня с непривычки отекла. На сегодня довольно. А на душе и то ведь как будто немножко отлегло, просветлело.

      Июня 12. Видел ее нынче только издалека меж деревьев. В сад свой вышла свежим воздухом подышать. Своя у нее тоже забота немалая: папеньке ее, Аристарху Петровичу, опять много хуже. С утра еще за доктором посылали.

      – В Толбуховку переезжать,  – говорит,  – ни-ни, и думать даже нечего.

      Что ж, этим помещикам, что у себя в усадьбе, что в городском своем доме, не житье – малина. И здесь у них при доме какой сад-то: большущий, тенистый, с дорожками, с беседками… А дом подлинно барский: с колоннами, балконами; покои высокие, просторные. Не то, что через двор матушкина хибарка,  – убогая избушка на курьих ножках! Давно уж починки просит: крыша протекает, от окон, как из трубы, дует. Да где денег взять? А помрет матушка (не дай Господи!), так и вдовья пенсия ее ухнет; останусь без гроша…

      Правду говорит Варвара Аристарховна, что пора мне, пора тоже за ум взяться, свой хлеб добывать. Да чем? В приказные писцы идти, что ли, и весь век за гроши скрипеть пером?

      Эхма! И стыдно-то, и смертельно скорбно. А роптать не моги. Сам же виноват. Переноси покорно.

      Июня 13. Вечор горе свое в слезах растворил; а ныне вновь влетело, и от кого? От своей же родительницы, а там и от протодьякона соборного, о. Захария.

      Сидим мы с матушкой за трапезой обеденной, а она на меня, знай, поглядывает и «ох!» да «ох!».

      – О чем,  – говорю,  – маменька, вздыхаете?

      А она:

      – Ох, болезный ты мой! Кабы премудрости