Рюрик. Анна Козлова

знала, почему оказалась в интернате, но ответила уклончиво:

      – Плохие отношения с родителями. – Люба вздохнула: – Мама с папой развелись, и мама теперь очень много работает, вечно в командировках… Она не хочет, чтобы я оставалась дома одна, ей не нравится, что приглашаю друзей, и соседи ей жалуются, ну и…

      Она сидела передо мной и обстоятельно, спокойно объясняла, почему она не нужна, почему не нужна ее лучшая подруга Марта. Почему с ними нельзя жить, есть за одним столом, ходить по выходным в кино, обниматься, выслушивать их наивные истории про учителей и мальчиков.

      – А у Марты мать умерла, и ее отец женился на другой женщине, – продолжала “наивные истории” Люба. – Вы, кстати, знаете, кто отец Марты?

      – Кто? – заинтересовалась Катя.

      – Адвокат! Олег N.

      Катя округлила глаза:

      – Да?..

      – Да, – подтвердила Люба. – В общем, у него от новой жены родился еще ребенок, он больной оказался… Ну и…

      “Ну и…” Ее любимая присказка, безотказный способ заканчивать едва ли не каждое предложение, словно после “ну и” слова уже излишни, и так все ясно. Но мне не ясно. Я не могу понять, почему рождение больного ребенка означает отказ от здорового, я не могу понять, почему командировки становятся причиной отдать единственную дочь в интернат?

      Люба понизила голос:

      – Я еще кое-что могу рассказать. Про Марту.

      Катя снова схватила меню:

      – Мороженого?

      – Самое вкусное мороженое в “Пломбире”. Знаете? Это на Лубянке.

      – Не знаю, – улыбнулась Катя, – я не очень люблю мороженое.

      – А… – В Любином голосе угадывалось разочарование. – Короче, Марта всегда говорила, что в интернате ей лучше, чем дома. Она даже жалела, что ее так поздно туда отправили, в четырнадцать лет. Ее отец… он что-то типа Фрэнка из “Калифорникейшн”… Ну, у него зависимость от секса. И он жил… не с одной женщиной, ну и…

      – В каком смысле… не с одной? – осторожно уточнила Катя, которая, конечно же, никогда не сталкивалась с такой возмутительной распущенностью.

      – В смысле, у них дома было по две, по три бабы, и со всеми он трахался. Так ясно?

      В этот момент, когда из накрашенных губ Любы вырвалось грубое и нетерпеливое “Так ясно?”, Катя почувствовала себя виновной.

      Ей стало гадко от того, что она поступает с Любой так же, как с ней поступали все остальные.

      Злюсь, обижаюсь, ищу подтверждения ее мнимой испорченности. Делаю все то, что называется в психологии обвинением жертвы. Боль этой девочки была так осязаема и так огромна, что заслоняла от меня благополучный фасад Патриков, и мне хотелось убрать эту боль, отодвинуть, объяснить, что она не настоящая, и забыть о ней…

      На прощанье Катя предложила Любе съездить в ее любимый “Пломбир” и угостить ее мороженым. Люба не захотела. Тогда Катя, краснея и запинаясь, осведомилась, есть ли у Любы деньги, чтобы самой наведаться в “Пломбир” при желании? Люба пожала плечами. Катя дала ей тысячу. Люба решила особо не жестить, да и времени