Архив Тролль, Морское танго. Юрген Байконур

нных небожителей – чем, казалось бы, здесь гордиться? На эту тему мы напрямую никогда не говорили, лишь косвенно касались несколько раз. И как-то недавно он внёс ясность, сказав: будущее – это прошлое, помноженное на настоящее. Можно прошлое возвеличивать, можно умалять. При любом раскладе результат будет искажённым. А кому оно нужно – искажённое будущее? «Мне – нет, – пояснил Иван, потому и отношусь к прошлому бережно, объективно, уважительно, с гордостью. И к фамилии своей – так же».

      Честно говоря, я посчитал эту краткую концепцию весьма туманной и даже, не скрою, несколько банальной. И отметил при этом про себя, что рассуждения такого рода вообще не могут быть свойственны кризис-менеджеру – человеку, как мне казалось, острого ума, аналитических способностей и неординарных креативных возможностей. Однако от моих оценок мало что зависело.

      Да, по поводу кризис-менеджера. Им как раз и являлся мой добрый приятель Иван Смагин. При этом надо отметить, это словосочетание он не любил. Кризис, говорил он, заключает в себе опасность и надежду. Опасность следует локализовать и изучить: может, и в ней есть какой прок. А вот надежде надо новые крылья пришить. И в процессе этом иголка – железная воля управленца, а нитка – ясное понимание реформ, хотя бы в общих чертах, всеми участниками процесса. Как бы то ни было, получалось у него неплохо – и в плане консультаций, и в плане исполнения краткосрочных контрактов по оздоровлению тех или иных проектов. И в этом я ему слегка завидовал. Не успехам, нет. А тому факту, что временами он полностью уходил в работу, а временами откровенно бездельничал и даже скучал. Вот эта вторая составляющая прельщала меня своим бесспорным комфортом. Полагаю, что не только меня.

      В такие благодатные для всякого рода творческих полётов периоды Иван приглашал меня в свою уютную квартирку, где каждый новый год начинал с грандиозных преобразовательских планов – с дум о ремонте. Годы шли, но небрежно набросанный карандашом на ксероксной бумаге проект пылился где-то среди сваленных в творческом беспорядке книг. Я, конечно, принимал приглашение. Иван от избытка чувств практически втаскивал меня из прихожей в комнату, усаживал в большое и очень любимое мной кресло и в очередной раз начинал меня уговаривать, как правило, по трём направлениям. Первое – поехать всё-таки на Байкал. Второе – плюнуть на всё и отправиться на рыбалку. Третье – помочь ему разобрать небольшой архив его прадеда, с которым он якобы уже давно и упорно возится, пролил семь потов, и так далее. Первое было из области мечты. Второе – хоть сейчас, рыбалка для меня приложение к дружбе с природой. А вот последнее вызывало у меня сложное чувство: разобрать это историческое наследие, конечно, желательно, но дальше что? Возни много, а выхлопа – никакого.

      Иван именовал своё сокровище не иначе, как «Архив Смагина». Действительно, он время от времени извлекал из довольно объёмного сундука, тоже исторического наследия, не менее объёмные папки, раскладывал их на полу, вытирал пыль, листал, шептал, чертыхался, что-то рассматривал в огромную лупу… Не скажу, что эта кропотливая работа доставляла ему большое удовольствие, но душа его заметно теплела, глаза загорались, и сам он двигался в этот период на животворной волне. Я тоже иногда с его позволенья на неё подсаживался. Странное чувство, поверьте, поселяется и в сердце, и в душе, когда пытаешься оживить события, случившиеся давно, далеко и не с нами. Чувство трепетное, тревожное и влекущее возможностью повторения.

      Я не раз предлагал сделать архив достоянием широкого читателя: мол, именно так можно осветить нашим литературным талантом некоторые небезынтересные дела минувших дней, а заодно и немного прославить и прадеда, и фамилию. Казалось бы, что проще? Однако Иван даже обсуждал эту тему неохотно. Разобрать, систематизировать – это одно. А вот составить из бессвязных служебных записок, плохо сохранившихся рапортов, распоряжений и даже доносов общую картину, представляющую интерес для массового читателя, – это совершенно другое, считал он.

      Я понимал его сомнения, ибо сам не был уверен, что эта задумка может вылиться во что-то удобоваримое. Но одно дело понимать, другое – соглашаться. Я понимал, но не соглашался. Иван жил своей сложной, имею основания заверить, интересной и содержательной жизнью. Он не испытывал недостатка в эмоциях, в том числе – порождаемых экстримом. В таких случаях говорят: фигура самодостаточная. И вот у таких фигур, как мне подсказали не однодневные наблюдения, начисто отсутствует склонность к активному взаимодействию с окружающей средой, в нашем случае – с социумом.

      Я не могу сказать, что Иван имел явное признаки эгоиста или эгоцентриста. Нет, конечно. Однако он полагал, что, если он смог наполнить свою жизнь достойным и не скучным содержанием, то и любой другой может без особого труда сделать то же самое. Отсюда следовал вывод: вряд ли какие-то архивные записки или описание его личных переживаний или приключений может кого-либо интересовать. Иван полагал, что у всех окружающих его людей проблем, переживаний, а главное – занятости и так хватает. В этом он, конечно, был не прав. Я придерживался другой точки зрения: бытовая суета, безусловно, затягивает в болото повседневности, но это вовсе не означает, что человек навсегда теряет глаза, жаждущие увидеть, уши, жаждущие услышать… Потребность в необычном,