Близится утро. Сергей Лукьяненко

каждый день дармовой водичкой, а все равно кажется, будто грязью с головы до ног покрыт!

      В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С каким же удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно голым поваляться. Накинув на голову капюшон, я подошел к своему тюремщику. Тот уже немного отошел, подергивался.

      – Будешь говорить? – спросил я. И уточнил: – Тихим голосом?

      Он энергично закивал, и я вынул кляп.

      – Душегуб… – прошептал надсмотрщик.

      – Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?

      – Где мой сын?

      Не за себя волнуется… значит, есть у него что-то человеческое в душе.

      – В камере. Живой он, живой.

      Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!

      – Лежит на опилках, связанный… – добавил я. И приврал: – А сток заткнут. Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобы мальчонку с головой покрыть?

      – Ду… – заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему рот ладонью. Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и я убрал руку. Сказал:

      – А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то ледяная. Полчаса, час – да и высосет все тепло.

      Он молчал. Думал.

      – Хочешь жить сам и сына спасти?

      – Мне уже не жить… – бесцветным голосом сказал монах.

      – Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?

      – Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет… – прошептал тюремщик.

      – На мое место попадешь? – понял я.

      Надсмотрщик размышлял.

      – Тебе решать, – сказал я. – Мне все одно. Так и так в бега уйду. Получится – хвала Сестре, схватят – живым не дамся. От тебя одно зависит, что с тобой и твоим сынком станет.

      – Мне не жить… – вяло сказал надзиратель.

      – А ты до этого жил? – почти весело спросил я. Вроде и торопиться мне надо было… но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумиться над поверженным врагом.

      Монах посмотрел мне в глаза и вдруг кивнул:

      – Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор.

      Все желание издеваться над ним пропало.

      – Объясни, как бежать отсюда, – сказал я. – Тогда сток открою, будет жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю – и все.

      – Разве ты моим словам поверишь? – тяжело спросил монах. – Да и объяснить это… ночи не хватит.

      – Тогда прощай, – сказал я. Потянулся за кляпом.

      – Про сток ты наврал, – неожиданно сказал монах. – Знаю, что наврал, глаза тебя выдают. Жив мой сын?

      Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит, конечно…

      – Живой он, – признался я.

      – Убей его, душегуб.

      – Что? – Едва я руку удержал, чтобы не огреть его дубинкой за такие речи.

      – Вина на нем, душегуб. Я с ума не сошел, чтобы послать сына волков кормить. Видно… видно, понял, что я пьян. Или над тобой поглумиться решил. Найдут его в камере, меня здесь… все поймут. Меня в монастырь на севере, за недосмотр. Его – в камере