Разин Степан. Алексей Чапыгин

не держат ноженьки! Двинься, дедко!

      Горбатый старик подобрал ноги.

      Казак с женщиной вошли в подземелье, в темноте натыкались на сундуки-укладки, но женщина скоро нашарила низенькую дверку, в которую пришлось вползти обоим. На глубине еще трех ступеней вниз за дверкой была теплая горница. Женщина выдула огонь в жаратке небольшой изразцовой печки особого лежаночного уклада. Казак стоял не сгибаясь, и, хотя роста он был выше среднего, до потолка горенки еще было далеко.

      От восковой свечи женщина зажгла лампадку, другую и третью, перекрестилась, сказала гостю:

      – Да что ты стоишь, голубь-голубой? Садись! Вызволил меня от муки мученской! А воля будет лечь – ложись: там кровать, перина, подушки – раскинься, сюды никто не придет…

      Сбросила его жупан на лавку и куда-то ушла голая. Устал казак, а в горнице было тихо, как в могиле. Скинув зипун, саблю и пистолет, столкнув с ног тяжелые сапоги прямо на пол, он задремал на перине, поверх одеяла.

      Женщина, тихо ступая по полу туфлями, обшитыми куницей, вернулась – прибранная в синем из камки7 сарафане, в шелковой душегрее. Густые волосы ее смяты и вдавлены в сетчатый волосник, убранный жемчугом. Она подошла к кровати, тихо-тихо присела на край и прошептала, чтоб не разбудить гостя:

      – Спи, голубь-голубой, век тебя помнить зачну… пуще отца-матери ты к моему сердцу прилип…

      Казак открыл глаза.

      – Ахти я, беспокойная! Саму дрема с ног валит, а тянет к тебе, голубь, прийти глянуть…

      – Ляжь!

      – Кабы допустил лечь – лягу и приголублю, вот только лампадки задую да образа завешу.

      – Закинь Бога! Не завешай – с огнем весело жить.

      – Ой, так-то боязно, грех!

      – Грех? Мало ли грехов на свете? Не гаси, ляжь!

      – Ой ты, грехов гнездо! Пусти-ко… Дозволишь обнять, поцеловать ино не дозволишь? А я и мылась, да все еще землей пахну.

      – Перейдет!

      – Все, голубь, перейдет, а вот смертка…

      – Жмись крепко и молчи!

      – Ужо я сарафан брошу!

      – Душегрею, сарафан – все. Целуй! От лишней думы без ума нет проку!

      – Родной! Голубь-голубой!

      – Эх, Ириньица! Ты – новой разбойной струг… Не попусту я шел за тобой.

      – Родной, дай ты хоть ветошкой завешать Бога! Слаще мне будет…

      – Молчи, жонка!

      3

      Проснулся казак от яркого света свечей. За столом под образами сидел голый до пояса юродивый. Женщина исчезла. Казак сказал юроду:

      – Ты чего в красный угол сел?

      Наливая водки в большой медный кубок, юродивый ответил:

      – Сижу на месте… В большой угол сажают попов да дураков, а меня сызмала таковым именем кличут.

      – Ну, ин сиди, и я встаю! А где Ириньица?

      – Жонка в баню пошла, да вот никак лезет…

      Женщина вернулась румяная, пышная и потная, на ней был надет отороченный лисьим мехом шелковый зеленый кортель-распашница, под кортелем голубой сарафан, рубаха шелковая розовая, рукава с накапками –

7

Камка – шелк с бумагой.