Кайноzой. Сергей Лукьяненко

н был древний. Сделанный ещё в конце двадцатого века – я увидел на стенке вагона потускневшую дюралевую табличку: «Тверской вагоностроительный завод, сентябрь 1999 г.».

      Я даже расчувствовался.

      Когда этот вагон выпустили, я пошёл в детский сад. Люди готовились праздновать миллениум, не подозревая, что тысячелетие кончится только в 2001 году. Путин ещё не был ни президентом, ни премьером, ни председателем контрольного государственного совета. Восставшие существовали только в Голливуде, ну а про кваzи и речи не шло.

      Близившийся к тридцати годам возраст вагон перенёс достойно, хоть в нём всё и было старомодно: маленькие столики с застиранными серовато-белыми скатертями, вместо стульев – жёсткие диванчики на двоих, на столиках – стаканы в мельхиоровых подстаканниках, искусственные цветы в пластиковых вазочках, минералка в стеклянных бутылках. Над окнами висели маленькие телевизоры, где под тихую мелодию крутились рекламные ролики РЖД с ее неполиткорректным слоганом: «Соединяя живых». РЖД никогда не отличалась политкорректностью.

      Несмотря на поздний час и убогий интерьер, вагон-ресторан был полон. Существует такая традиция в России – сев в поезд, немедленно начать есть.

      Ну ладно, не обязательно есть. Можно закусывать.

      Я подошёл к барной стойке, за которой стоял молодой, лет двадцати с небольшим, парень. Взгляд у бармена был таким гордым, будто он не пиво разливал в вагоне-ресторане между Москвой и Санкт-Петербургом, а работал как минимум в «Восточном Экспрессе».

      – Будете ужинать? – спросил бармен. Бейджик на форме гласил, что зовут его Володей.

      Я скосил глаза на меню. Солянка вегетарианская сборная питерская, котелок сборный томлёный донецкий, кролик тушёный с рисом, рагу из свинины по-лугански, картошка жареная на сковородке с грибами, салат «Московский» из азербайджанских помидоров и узбекского лука…

      – Пожалуй, нет, Володя. Два бутерброда с колбасой и бокал «Балтики», – сказал я.

      Бармен погрустнел, но налил мне пива и выдал бутерброды. С добычей в руках я прошёл по вагону и остановился у столика, где сидел в одиночестве крупный мужчина с грубым угловатым лицом. Перед мужчиной стоял пустой котелок и почти допитый графинчик водки.

      – Свободно? – спросил я.

      Мужчина медленно поднял на меня взгляд. Черты его лица были столь рублены, грубы и асимметричны, что мне немедленно вспомнилось несчастное творение доктора Виктора Франкенштейна в исполнении Бориса Карлоффа.

      – Вполне, – сообщил мужчина и зачем-то сдвинулся по диванчику к окну, будто решив, что я хочу присесть рядом с ним.

      Может, у него уже не первый графинчик?

      Я сел напротив. Поставил на стол тарелочку с бутербродами, отхлебнул пива.

      – Вы, вероятно, москвич, – предположил мой сотрапезник.

      – Угу, – вгрызаясь в бутерброд, буркнул я.

      Мужчина понимающе кивнул. Посмотрел в окно, за которым безраздельно царила тьма Замкадья. Сказал:

      – Два мира – две судьбы.

      – Что? – не понял я.

      – Ну… – мужчина развёл руками и словно бы пригорюнился от моей недогадливости. – В Москве – свет на улицах, машины гудят, магазины работают… А повсюду тьма, ужас и опустошение.

      – Мёртвые с косами стоят, – поддакнул я.

      Мужчина подозрительно посмотрел на меня. Спросил:

      – Довольны?

      – Чем?

      – Всем этим.

      – Разве можно быть этим довольным? – удивился я.

      Мужчина хмыкнул. Пояснил:

      – Вы, москвичи, всю жизнь себя от России-матушки отделяли. Насмехались. Мол, только у вас хорошо. А за Мкадом жизни нет. Ну вот, дождались. Довольны?

      – Почему насмехались? – поразился я.

      Мужчина скептически улыбнулся.

      – А то нет? Тамбовчане – волки тамбовские. Пермяки – солёные уши. Рязанцы – косопузые. Ростовцы – вислоухие.

      – Ну так и москвичей по-всякому обзывают, – сказал я. – И вообще, во всем мире у всех прозвища есть. Это ж обычное дело. И внутри страны, и между странами. Да и всё это дело давнее, мало кто сейчас и вспомнит эти прозвища. И не всегда они обидные.

      Мой собеседник прищурился:

      – Косопузые – не обидно?

      – Нет, – сказал я. – Потому что прозвище это, как нетрудно догадаться, пошло от топора, заткнутого за пояс. Дикая Степь рядом была, без топора в путь не отправлялись. Героическое прозвище. Гордиться можно.

      Налив себе рюмку, мужчина буркнул:

      – Дело давнее… Вот на вас тоже пиджачок косо висит, топорщится!

      – Есть такое, – вздохнул я. – Кстати, и слово «топорщится» тоже от топора под одеждой произошло.

      – В Питер-то по делам? – спросил он, меняя тему разговора. – Или турист?

      – По делам, – признался я.

      – Люблю я Питер, – с вызовом сказал мужчина. – Люди там лучше.

      – Жалко, что мало