На крыльях зари за край моря. Чеслав Милош

парсуной, в монашеской келье,

      Исполню все, к чему был призван в провинциях,

      Вступая, хоть некому объяснить, куда вступаю и зачем.

      Вот и сейчас, под фиолетовой тучей коня рыжего просверк.

      Вьются, знаю точно, подручные по подземельям,

      Свитками шелестя, цветную тушь кладут и лак на печати.

      А страшно уж как страшно. Мерзостность ритмичной речи,

      Что сама себя обмоет, сама же и причешет,

      Пусть я и хотел бы сдержать ее, вымотан лихорадкой,

      Инфлюэнцей вроде тех, испанских поветрий,

      Когда вперенный в тщетность моих затхлых лет

      Слушаю, как штормит в окне Тихий Великий.

      Но нет, подтяни ремень, мужеское являя начало,

      Оттого только, что день и заржал конь рыж.

      О равнины. Просверкнут поезда тумана.

      Дети идут пустырем, хмарь за чухонской деревней.

      Ротмистр Ройза, мертвый. Мовчан. Вихри враждебны.

      А хуление беззаконных саднит и горчит змеиным укусом.

      Не преклонить колен над рекой невеликого края,

      Чтобы внутри окаменевшее развязалось,

      Чтобы уж ничего кроме слёз моих, слёз.

      Хор:

      Беспокойны

      Чаянья старцев.

      В ожидании дня

      Силы и славы.

      Дня понимания.

      Столь многое нужно

      За месяц, за год

      Сдюжить.

      Кружит, подобна небу, на солнечных островах, на соленых

                                                                                   бризах,

      Течет, не течет, иная, всё та же.

      Резные каноэ, в сто весел, танцор на корме гарцует,

      Прыг-скок палочкой о палочку стук-постук.

      Звонящие пагоды, в бисерной паутине зверюшки,

      Тайные терема царевен, плотины, лилии.

      Кружит, течет, речь.

      Хор:

      Чей краток век, у того легкие вины.

      Чей долог век, у того тяжкие вины.

      Когда ж настанет тот брег, с которого мы увидим,

      Как и отчего сталось?

      Темным-темны города вернулись.

      Листья кленов устилают двадцатилетнему путь,

      Что идет терпким утром и заглядывает сквозь заборы в сады

      //Или подворья, где кто-то колет дрова и лает Жучка.

      А теперь слушает на мосту плеск ручья, колокольного смеха,

      Под соснами песчаных обрывов иней, туман и эхо.

      Откуда ведом мне запах дыма, поздних далий

      На покатых уличках в дощатых настилах,

      Если это было давно, в приснившемся тысячелетии,

      Вдали, там, откуда бежит исчезающее светило?

      Был ли я там, свернутый зародышем в семядоле,

      Призван с тем, чтобы за часом час меня коснулся?

      Так ли мало под вечер выпало зноя и тягот,

      Что вместо платы свершившаяся моя участь?

      Под фиолетовой тучей коня рыжего просверк

      Откроет мне смутно былое.

      Роняет имя мое покровы

      И в водах звезды сгорают.

      Вновь тот неназванный говорит за меня,

      Отпирая сонные тающие дома,

      Чтобы писал тут в пустынях

      За морями и горами.

      II. Заметки натуралиста

      Хотел бы забыться в легенде, в буколике, однако не выйдет, не оттого, впрочем, что слишком сильно занимало меня уменьшение численности кондоров в Сьерра-Неваде, падение социального статуса медведя или же распря между зелеными и ковбоями по поводу горного льва, он же кугуар, то есть, пума, в результате чего сенат штата Сакраменто запретил в 1971 году охоту на кугуара в течение ближайших четырех лет:

      Четырехпалый клевер вдоль речной жилы,

      Орех-двойчатка в лесной заказ.

      Там жизнь большая нам ворожила

      И ожидала, хоть не было нас.

      Отче дуб наш, круты твои плечи.

      Сестра березка вслед пошептала.

      Так удаляясь мы шли навстречу

      Живой воде, как к началу начал.

      Пока в боровой скрываясь черни

      В течение дня юного лета,

      Не встали у ясных вод вечерних,

      Где князь бобров переправы лепит.

      Прощай, природа

      Прощай, природа

         Пролетали над лентой белошапочных гор,

         На душу кондора в кости играя.

        – Улестим ли мы кондора?

        –