Influenza. Лирика. Анатолий Жариков

N 978-5-4485-7444-3

      Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

      Температура тела

      Человеческое, слишком человеческое.

      Фридрих Ницше

      Город. Музыка. Зима

      Ждану

      Насторожённый ворох слов,

      как мусор неуютных улиц;

      и с хваткою пришитых пуговиц —

      торговые ряды лотков.

      Отставленного локтя ближе

      приблизиться уже нельзя

      к непонимающим глазам,

      напоминающим о жизни.

      И злы, и молоды глаза

      апостолов серпа и молота.

      Аптека. Улица. Вокзал.

      Столовая родного города.

      Маэстро стынущей стране

      в худой обувке на резине

      в подземке на одной струне

      концерт играет Паганини.

      И граждане от злобы дня

      бегут домой по снегу талому,

      и тает музыка огня

      на кухне в запахе метана.

      А утро, трезвое как трусость,

      размажет в ширину холста

      меня, приятеля, мента,

      аукнется похмельной Русью.

      Озябшему ещё пенять

      на пошлый день в косую строчку.

      Жену, купеческую дочку,

      на валенки не поменять.

      Сними подземный переход,

      расклей последнюю афишу…

      И человек не подаёт,

      и Бог твой Реквием не слышит.

      День не годится жизни для,

      прокуренный и не согретый.

      И музыку уносят где-то

      за край земного февраля.

      ***

      Если и память залечат

      или перо подпилят,

      Боже, добей картечью,

      чтобы всю душу навылет.

      Кореш готовит лыжи,

      только без родины тесно,

      на кладбище под Парижем

      нету свободного места.

      Да и с годами не вышел

      ни суетой, ни славой.

      Не отнимайте права —

      чувствовать, слышать.

      ***

      Если б не взошедшая звезда,

      не четверг, не чётная неделя,

      карт расклад бы не да не судьба;

      насморк не да русские метели;

      если бы не карликовый рост;

      если бы не смрад и блуд в столице;

      если б не отвагой пьяный росс;

      если бы не ад Аустерлица;

      если бы не бабьи рогачи,

      если б не Давыдов со товарищи;

      если б не кривой пердун с печи,

      не Бородино, Москвы пожарище;

      если б не, как шторм, последний штурм,

      если б не уланов не жалея;

      если б на века не вздыбил шум,

      кто бы помнил этого пигмея.

      ***

      Ресторан был раскрыт. Канун Рождества.

      Заказали бисквиты и крепкого чаю.

      Кто-то громко входил и бросал слова,

      и слова в переполненном зале дичали.

      Кто-то шумно вздыхал, кто-то резко вставал.

      Поднимались и падали длинные тени.

      Был январский вечер. Канун Рождества.

      Говорили, смеялись, пили и пели.

      Вы сидели напротив. Был канун Рождества.

      И шутили развязно, и пальцами нервно

      теребили салфетку, роняли слова

      и топили их в мутном стакане с портвейном.

      Снова вверх поднимались и плыли слова,

      плыли тени, и плыли значенья на лицах.

      Был январский вечер. Канун Рождества.

      Наливалась вином и румянцем провинция.

      В сизом дыме тонули, как рыбы, слова.

      Плыли свечи, в подсвечниках таяло время.

      Был январский вечер. Канун Рождества.

      Шли волхвы. Восходила звезда в Вифлееме.

      ***

      Круг друзей ограничен до здравствуй, привет, как дела?..

      Обессолнечен день, как в тридцатые храм обезглавлен.

      И раскроена жизнь, словно ножницами, пополам;

      Достоевского словно предзнающей книги заглавием.

      Обесценена жизнь, и в цене возрастает вина,

      и герой возмужал. И сомнения душу не гложут.

      На подрамник