Василий Гроссман в зеркале литературных интриг. Давид Фельдман

подразумевала необходимость переосмысления всего литературного наследия Гроссмана. Об этом и спорили критики-эмигранты[23].

      В СССР переосмысление инициировано было первым изданием романа. И тогда критики утверждали, что автор, верный учению В. И. Ленина, обличал в романе деспотизм И. В. Сталина. Лишь эту версию допускала цензура[24].

      Отступление от канона шло поэтапно. Согласно мнению одних критиков, мировоззренческая эволюция писателя началась в 1956 году, после XX съезда Коммунистической партии Советского Союза, когда было объявлено о так называемом разоблачении культа личности Сталина. Другие утверждали, что мировоззрение Гроссмана гораздо раньше изменилось, и это почувствовали критики, бранившие в 1946 году пьесу «Если верить пифагорейцам». Ну а семь лет спустя погромная кампания в связи с романом «За правое дело» свидетельствовала, что изменения стали очевидными[25].

      Спор об этапах прозрения все еще продолжается. Бесспорно же, что на исходе 1950-х годов у Гроссмана – четвертьвековой опыт советского литератора, работавшего в условиях жесткой предварительной цензуры. Значит, последствия мог бы и предвидеть, когда передавал рукопись в редакцию журнала «Знамя». Точнее, должен был последствия учитывать, если в романе обличал антисемитизм как элемент советской государственной политики. Но оказался недальновидным.

      Однако два экземпляра рукописи он, не дожидаясь обыска, передал друзьям. Причем каждый из хранивших не знал, кому еще доверена тайна. Следовательно, Гроссман был сразу и наивен, и предусмотрителен, что странно.

      Впрочем, странно не только это. Гроссман не был арестован, хотя его рукописи признали настолько опасными, что цензурный запрет сочли недостаточным: понадобилась конфискация, проведенная офицерами КГБ.

      С конфискацией – тоже загадки. Нет сведений, что обыскивавшие, получив рукописи от Гроссмана, проверяли хоть как-нибудь, остались ли у него другие экземпляры. Значит, офицеры КГБ проявили не свойственные представителям этого ведомства доверчивость и недальновидность, а почему – мемуаристы не объясняли.

      Однако недальновидным оказался и Гроссман. По крайней мере, в области планирования иностранных изданий.

      Шесть лет минуло после смерти автора, когда за границей была издана крамольная повесть «Все течет…». Вряд ли Гроссман столь долгий срок планировал. А почему именно так получилось – нет объяснений.

      Что до романа, то Гроссман, как явствует из воспоминаний Липкина, полагался на его помощь, но публикация романных глав началась лишь в 1975 году. Более десяти лет минуло после смерти автора. И опять непонятно, почему срок так долог.

      Кстати, от начала журнальной публикации глав «Жизни и судьбы» до выхода первой книги в Лозанне еще пять лет минуло. Но тут мемуаристами предложены хоть какие-то объяснения. Речь шла о том, что в аспекте собственно литературном роман не заинтересовал издателей, а политической новизны там не было.

      Первым такую версию предложил

23

См., напр.: Закс Б. Г. Немного о Гроссмане // Континент. 1980. № 26. С. 352–264; Эткинд Е. Г. Двадцать лет спустя // Время и мы. 1979. № 45. С. 5–32; Он же. Советские табу // Синтаксис. 1981. № 9. С. 3–20; Свирский Г. Ц. Восемь минут свободы // Грани. 1985. № 136. С. 295–305; Косинский И. Трава пробивает асфальт // Континент. 1986. № 48. С. 372–383.

24

См., напр.: Бочаров А. Г. Часть правды – это не правда // Октябрь. 1988. № 4. С. 143–348.

25

См., напр.: Панков А. Трагическое прозрение // Литературная Россия. 1988. 8 июл.; Лобанов М. П. Пути преображения // Молодая гвардия. 1989. № 6. С. 228–258.