Всматриваясь в бездну. Очерки по вершинной психологии. Дмитрий Степанов

Юнг К. Г. Понятие коллективного бессознательного. // Аналитическая

      психология: Прошлое и настоящее. Сб. ст. М.: Мартис, 1995. С. 71—79.

      86. Юнг К. Г. Психотерапия и мировоззрение. // Аналитическая психология:

      Прошлое и настоящее. Сб. ст. М.: Мартис, 1995. С. 45 -52.

      87.Юнг К. Г. Совесть с психологической точки зрения. // Аналитическая

      психология: Прошлое и настоящее. Сб. ст. М.: Мартис, 1995. С. 80—98.

      88. Юнг К. Г. Психологические типы. СПб.: Ювента; М.: Прогресс – Универс,

      1995. 716 с.

      89. Юнг К. Г. Душа и миф: Шесть архетипов. М., К.: Совершенство —

      Port-Royal, 1997. 384 с.

      90. Юнг К. Г. Психология и поэтическое творчество. // Юнг К. Г. Собрание

      сочинений. Дух Меркурий. М.: Канон, 1996. С. 253 – 280.

      91. Юнг К. Г. «Улисс». Монолог. // Юнг К. Г. Собрание сочинений. Дух Меркурий.

      М.: Канон, 1996. С. 281 – 316.

      92. Ярошевский М. Г. История психологии. М.: Мысль, 1985. 575 с.

      Диалог в тексте и в сновидении

      Идеи М. М. Бахтина о диалоге и полифонии художественного текста, мифопоэтические по самой своей сути, давно уже стали предметом научного культа и мифа. По замечанию С. Г. Бочарова, альфой и омегой в бахтинской картине мира «была персонификация – персонификация всякого смысла, который становится словом и обретает голос и автора». [1] Но, как известно, именно «миф представляет собой объяснение того или иного факта при помощи олицетворения». [2] Стоит ли удивляться поэтому, что бахтинские представления о диалоге были мифопоэтически развиты в самых различных контекстах, в которых заговорили культуры, исторические эпохи, психические структуры и полушария мозга. [3]

      Диалогизм художественного текста, по М. М. Бахтину, обусловлен не тем, что автор «только монтирует чужие точки зрения, чужие правды, совершенно отказываясь от своей точки зрения, от своей правды. Дело вовсе не в этом, а в совершенно новом, особом взаимоотношении между своей и чужой правдой. Автор глубоко активен, но его активность носит особый, диалогический характер. Одно дело активность в отношении мертвой вещи, безгласного материала, который можно лепить и формировать как угодно, и другое – активность в отношении чужого живого и полноправного сознания. Это активность вопрошающая, провоцирующая, отвечающая, соглашающаяся, возражающая и т. п., то есть диалогическая активность… Это, так сказать, активность бога в отношении человека, который позволяет ему самому раскрыться до конца (в имманентном развитии), самого себя осудить, самого себя опровергнуть.» [4]

      Такое отношение автора к чужой правде определялось, в свою очередь, особой позицией автора, его «вненаходимостью». По словам М. М. Бахтина, «художник и есть умеющий быть внежизненно активным, не только изнутри причастный жизни (практической, социальной, политической, нравственной, религиозной) и изнутри ее понимающий, но и любящий ее извне – там, где ее нет для себя самой, где она обращена вовне себя и нуждается во вненаходящейся и внесмысловой активности. Божественность художника – в его приобщенности вненаходимости высшей.» [5]

      Эта идея насколько красива, настолько и мифологична. «Вненаходимость высшая» и обусловленный ею «ценностный покой» автора просто невозможны в реальном мире. М. М. Бахтин