Глазами мертвой рыбы. Наташа Бэ

поэтому я успел захлопнуть дверь за собой, закрыть ее на щеколду и лишь тогда перевести дыхание. Упав на переломанный диван, я накрыл голову подушкой.

      – Конченый! – заорала мать, топая в метре от меня, но дверь надежно защищала, ломать дверь мать не станет.

      – Чтоб ты сдох!

      Я убрал подушку с головы. Это был апофеоз. Все. Я это знал. Стараясь дышать тихо-тихо, я закрыл глаза, положил руку на правый бок, где ориентировочно покоилась моя разваливающаяся печень, закрыл глаза и практически сразу провалился в сон.

      Глава 2.

       СТЫД

      Я проснулся от того, что кто-то говорил на кухне. Разговаривающих было двое, моя мать и, показавшийся незнакомым мне, голос. Наверное, участковый, подумал я. Повернувшись на бок, я стал вслушиваться в разговор. Мать, как ни странно, не кричала, говорила тихо, иногда всхлипывала. Незнакомец стучал ложкой по стакану, перемешивая чай и изредка задавал короткие вопросы. Потом он подошел к моей двери.

      – Фил, – окликнул он.

      – Ты ща если дверь не откроешь, я ее вынесу.

      Кеша. Как он здесь очутился. Не угрозы Кешы, а, наоборот, надежда на то, что мать не станет драться и рыдать в его присутствии, подняла меня с дивана и я открыл дверь. Кеша стоял в проеме, уверенно расставив ноги. Я опять лег и попытался отвернуться к стене.

      – Ну че ты, старичок? – опять заговорил Кеша.

      – Че?

      – Че ты собираешься делать?

      Я искренне очень сильно хотел нагрубить ему. Сказать, чтоб он катился ко всем чертям со своими разговорами.

      – Он собирается в могилу меня свести. – сказала мать.– Встань. Человек к тебе пришел.

      Неохотно, но все же я медленно сел на диван. Закрыв глаза сбитыми ладонями, я хотел лишь одного, чтобы все вокруг провалилось под землю. Или я провалился бы сам.

      – Теть Надь. Выйдите, я с ним поговорю. – обратился Кеша к матери.

      Но она начала монотонный повествовательный рассказ о многочисленных страданиях, принесенных ей мною: о сданных в ломбард ее сережках, о проданном цыганам стареньком телевизоре, который они тут же в нашем дворе с успехом разобрали на запчасти и, обпалив провода, снесли их в скупку лома за углом. О том, что я не работаю, что паспорт я заложил в ларек, в который я нырял по ночам за паленым пойлом, и до сих пор не выкупил его, и она, кстати, тоже не собирается. О том, что я пью, жру и курю все, что только могу достать, ворую в магазине шампуни и водку. О том, что участковый протоптал уже дорожку к нашей двери. О том, что у меня условка по 158 статье и что вот-вот и я доиграюсь и сяду, при чем на месте, куда я сяду, мать запнулась, долго перебирая в голове слова «зона», «лагерь», «тюряга» и, не понимая, какое из этих слов применимо в данном контексте, закончила свое пророчество просто словом «сядет», будучи уверена, что мы поймем, куда именно я сяду. Мне было страшно и стыдно одинаково. Страшно от того, что все это истиная правда, а стыдно от того, что к Кеше не относилось все сказанное матерью, а относилось именно ко мне.

      Кеша, не комментируя, слушал этот