Любовницы Пикассо. Джин Макин

жизни. У меня возникло искушение впустить ее в дом, хотя она представилась журналисткой. Мне просто хотелось смотреть на нее и купаться в предчувствии лучшего будущего, которое исходило от нее.

      Она напомнила мне о солнце и песке. Если бы мы только остались там! Лазурный Берег, пляж Ла Гаруп, вилла «Америка» – наш дом на Ривьере… Голубое небо, бирюзовая вода, светлый песок и бронзовые от загара дети, которые катаются в этом песке, отчего их кожа становится похожей на велюр.

      И ложь, покончившая с этим.

      С первого взгляда я почувствовала, что знаю ее. Но, разумеется, этого не могло быть… Или могло? Она была слишком молода, чтобы оказаться на Лазурном Берегу много лет назад. Но она была очень похожа на ту, другую женщину.

      Можно ли отменить прошлое? Разумеется, нет. Но чем больше я думала о ней – обо всем этом, тем явственнее казалась возможность частично исправить то, что случилось тогда.

      – Все в порядке, милая? – крикнул Джеральд из кабинета, оторвав меня от воспоминаний. – Мне показалось, я слышал дверной звонок.

      Нет, все не в порядке. Лицо, преисполненное надежды, вывело меня из душевного равновесия и встряхнуло, как порыв ветра заставляет трепетать листья на ветках деревьев.

      Вместо того чтобы кричать в ответ, я прошла по коридору и толкнула дверь. Петли протестующе скрипнули, но Джеральд посмотрел на меня через заваленный бумагами стол и улыбнулся. У него славная улыбка и лицо киногероя, постаревшее, но все еще привлекательное, с твердо очерченным подбородком и благородным прямым носом.

      – У нас была посетительница, – сказала я.

      – Я слышал звук автомобильного мотора. И?..

      – Журналистка. Хочет побеседовать о Пикассо. Я отослала ее прочь.

      Джеральд отложил ручку и откинулся на спинку стула.

      Красавец Джеральд, вслед которому когда-то поворачивались и женские, и мужские головы. Теперь слегка сгорбившийся и поседевший от груза утрат – даже большего, чем смерть наших сыновей. После гибели Беота Джеральд убрал свои кисти и больше не прикасался к ним. Он вернулся к тому ощущению неполноты, в котором находился, когда мы познакомились, – к внутренней пустоте художника, который не пишет картин и отрицает творческую сторону своей натуры.

      Даже Пикассо на какое-то время перестал создавать картины во время войны. Но для Пабло творчество было равно дыханию; он не мог выжить без своего искусства и быстро вернулся к живописи с еще большим энтузиазмом и решительностью.

      Я ощущала себя неудачницей, глядя на Джеральда. Свою несостоятельность как жены, которая не в силах вылечить раны человека, любимого ею больше собственной жизни. «Если бы я смогла заставить его хотя бы посмотреть на его старые картины, – снова подумала я. – Тогда бы он увидел, как они хороши».

      – Она мне кого-то напомнила, – сказала я. – Возможно, меня саму.

      – Может быть, тебе стоит поговорить с ней?

      – У нас был уговор: никаких басен и сплетен, никаких историй о Пабло. Что он ел на завтрак, хорошо ли плавал и много ли выпивал за ужином…

      – С