Далеко ли до счастья. Валентина Астапенко

выкрикнул кто-то. – А ну, вдарь!

      Нюра, всеобщая любимица-певунья, гордо выпрямилась, отчего её и без того пышная грудь словно налилась ещё больше. Она с достоинством вышла в середину круга, ласково погладила треугольник балалайки, тряхнула русой косой, глубоко вдохнула и звонким серебристым голоском запела:

      Ах, сижу я на крыльце

      С выраженьем на лице.

      Тырмана, тырмана, тырмана я,

      Ты гуляй, душа моя!

      Ой, люблю твою, ей-богу,

      Перламутроваю ногу…

      Но ей не дали допеть, зашикали со всех сторон:

      – Ты чо же Бога-то всуе поминашь, бесстыдница!

      – Дык это ж не я, а с граммофону услыхала… – Нюра сникла и чуть не разревелась.

      Её обступили со всех сторон и стали успокаивать:

      – Поёшь ты хорошо, только другой раз гляди, чо поёшь!

      – Эй, Марфутка, а ты чо на хозяйском граммофоне слыхала?

      Марфа, польщённая общим вниманием, затараторила:

      – Как гости-то сойдутся в доме в праздник, такие песни ставят, такие песни, душа разрывацца. Я чо могу, то запоминаю. Вот каку заучила:

      Эх, ты, доля, эх, ты, доля,

      Доля-долюшка моя,

      Ах, зачем ты, злая доля,

      До Сибири довела?

      – Я не всё запомнила, – словно извиняясь, проговорила она. Голос у Марфы низкий, глубокий, приятный, и ей легко подражать певицам народных песен. – А вот дальше слушайте:

      Год в ту пору был голодный,

      Стали подати сбирать

      И последнию скотинку

      За бесценок продавать…

      Далеко село родное.

      Ах, хотелось бы узнать,

      Удалось ли односельцам

      Эти подати сотдать.

      Девки одобрительно кивали на Марфу.

      – А кто пел-то, баба аль мужик?

      – Да ба-а-ба… какá-то Плевицка ли чо ли. И поёт-то хорошо, как наша Аграфена Иванна.

      Никита слушал песню внимательно, будто про его жизнь сказывалось в ней. Душа зарыдала, когда вспомнил своё житьё-бытьё в захудалой деревеньке Петровка. Жили беднее бедного. Избёнка гнилая, с подпоркой под маткой. Крыша соломенная, пол земляной. Печка по-чёрному. В подклети – ни телёнка, ни поросёнка. Голь перекатная. Родители старые. В семье, кроме Никиты, детей больше нет, старшие-то все померли Божьей волей ещё во младенчестве.

      «Эх, маманя, голубушка ты моя, печальница моя! Покидал родну сторонушку, думал, свидимся ишшо… Вернуся, дом поправлю. Тятька-то один не осилит. Э-э-э… Всю жисть, как куры, в навозе прокопалися и ничо-то себе не поимели. Одно хорошо: жили полюбовно друг с дружкой. Вот ить как получилося! А таперь и не ведаю, когда мы встренемся…»

      От тяжёлых раздумий оторвал его громкий хохот. Парни стояли табунком в сторонке и лузгали семечки. Среди девок выделялась одна, самая бойкая, востроглазая, громкоголосая. В ней Никита узнал Настёну. Его словно жаром обдало и сладко защемило под ложечкой. Он укрылся под тенью черёмухи и оттуда неспешно разглядывал её: невысокая, с тонким станом, подчёркнутым