Философия леса. Татьяна Лазарева

как после падения. Это похоже на боль от моих детских падений – не чувствую нынче их, но помню.

      Особенно тот день, когда я упала с велосипеда, съезжая с холма, а все, кто были рядом, лишь посмеялись.

      Этот шрам до сих пор остался на моей коленке.

      А сколько таких воспоминаний, о которых мы не помним, носит в себе тело?

      А сколько боли в нем, с его многочисленными шрамами?

      Сколько боли мы носим в себе и не освобождаем?

      Я бы очень хотела высвободить. Только как?»

      Лиза закрыла шариковую ручку колпачком, и положила закладкой в тетрадь, сделала последние приготовления перед выходом из дома и глоток уже остывшего кофе. Матовая помада покрыла тонким фиолетовым слоем каемку ее губ.

      Она жила размеренной спокойной жизнью, такой, что легко уместилась бы в одном абзаце скучной книги.

      Её взгляд, небрежно брошенный вдоль висящего на стене зеркала, споткнулся на середине его серебристой глади, остановленный подножкой чего-то – её взгляда.

      Такой знакомый и одновременно чужой.

      “Ты любишь недостаточно сильно, – произнесла она сама себе вслух, – твоя любовь не настоящая, ты недостаточно стараешься”.

      А затем безмолвным укором взглянув на себя, как будто обратилась к кому-то из прошлого:

      “Сколько нужно принести ребенку из школы хороших оценок, чтобы мама села рядом и научила рисовать слона? А что если мама не умеет рисовать слона?”

      «Если бы я произнесла нужные последние слова, он бы не погиб» – Лиза плавно подошла к своему туалетному зеркалу, с опущенным взглядом, продолжая диалог с самой с собой – «не потерял управление, в его душе был бы дзен, никакие манипуляции не разрушили бы его перманентное состояние счастья».

      Лиза потрогала уголки письма лежавшего на туалетном столике, рядом стояла глубокая синяя ваза с розовыми пионами, сорванные в дождливом саду ее матери на днях и спасенные от града.

      “Боже в моей голове и так много проблем. Не стоило еще теребить опять эту рану. Мой психолог не разберется за один сеанс с таким комом переживаний. Эта ноша непосильно не для кого”.

      Конечно же, она драматизировала.

      Но все же что-то заставило ее открыть, сложенные вчетверо листы.

      Они лежали у нее так давно, что пахли лишь ароматами ее туалетного столика.

      Всегда, когда был выбор теребить рану или нет, она выбирала первое, чувствуя такие моменты по жжению в уголках глаз.

      Ведь этот выбор был всегда – двигаться вглубь и открыть шлюзы невыплаканного (иногда даже месяцами) или притвориться, что она ничего не замечает и ничего не понимает.

      Чаще всего она выбирала первое, зная, что слезы – самая честная ее часть.

      И отпуская их, она омоет каждый темный угол воспоминаний, освободит пространство для настоящего или даже нового.

      Лишь не боясь слез и терзая себя время от времени, она позволяла себе жить, не чувствуя и намека на ложь. А, как ей казалось, это и отдаляло ее от роботов сортировщиков, проводящих каждый день в одном и том же конвейере из года в