Ломаный сентаво. Побег через Атлантику. Петр Заспа

швырнул его вниз.

      Уходя из-под ног, U-396 проваливалась в глубину, хрюкала, заполняя балластные цистерны и завывая электродвигателями, изо всех сил молотила воду винтами. Какое-то время на спокойной поверхности моря ещё вращались водовороты, но вскоре они исчезли, и уже ничего не напоминало о её существовании. Глядя на глубиномер, Зимон дал стрелке проскочить семьдесят метров и лишь после этого приказал занять горизонт. Теперь можно было выдохнуть.

      – Доложить о раненых, – обратился он ко всем сразу в центральном посту.

      – В торпедном матрос Кляйн… – начал первый помощник.

      – О Кляйне знаю. Ещё?

      – В машинном серьёзно ранен старшина Крюгер, – протяжно вздохнул инженер.

      – Что с ним?

      – Пуля попала в плечо. Сейчас ему пытаются помочь.

      – Навылет?

      – Можно сказать, что так. Как там поймёшь, если вместо плеча у него кровавое месиво. А скорее, что и плеча-то не осталось.

      – Ещё раненые?

      – У остальных царапины от осколков и свинцовых брызг, – подвёл итог Бауэр. – Можно сказать – повезло.

      – Может, и повезло, – согласился Зимон.

      – Будь у него стандартные глубинные бомбы, нам бы не осталось и одного шанса, – продолжал рассуждать первый помощник. – А так – мелкий калибр, килограмм пятьдесят, не больше. Такими нужно попадать точно в яблочко. Герр командир, почему он это сделал?

      – Потому что – английская толстожопая свинья! – дал волю чувствам Зимон.

      Злость кипела, требуя выхода наружу. Злость на давшего слабину папу Карла, ненависть к английскому лётчику, решившему под конец войны заработать орден, но больше всего – на себя.

      – Утопил бы нас, а потом заявил, что мы первыми его обстреляли, и крест Виктории себе на жирное брюхо!

      Почему жирное, Зимон не смог бы объяснить, но именно так он представлял англичанина. Обрюзгшего, еле вмещающегося в кабину самолёта, самодовольного и упивающегося победой засранца. И вдруг до него дошло, что ведь он уже принял решение, но оно до поры до времени пряталось глубоко внутри, а вот сейчас неудержимо рвётся наружу. Он никогда не сможет жить с ними бок о бок, объявляй ты хоть сотню раз конец войне. В его сердце она будет жить вечно. В глазах Зимона неожиданно вспыхнул лихорадочный блеск, он обвёл хищным взглядом центральный пост и, ни к кому не обращаясь, уверенно заявил:

      – Всё так и есть! Прав Мацуда – ветер сменил направление, но парус всё ещё у нас!

      Под недоумевающие взгляды команды он нырнул в люк соседнего отсека, где находилась за шторкой его койка, а также места акустика и радиста, взял у Мюллера микрофон и постучал пальцем, прислушиваясь к пробежавшим по лодке щелчкам.

      – Говорит командир! – начал Зимон, потом на мгновение задумался, как продолжать. – Многие из вас знают меня с тех пор, когда я начинал на нашей лодке ещё вторым помощником. Я рос вместе с вами и видел, как мужаете вы. Мы ошибались, учились, зализывали на берегу раны, и снова, и снова выходили в Атлантику.