руке и зажжённой сигарой в другой, ощутить разом всё, о чем он мечтал когда-то, ворочаясь на объеденном крысами матрасе. Жаль только, некому было сказать ему тогда, насколько паршивой на вкус станет сладкая жизнь. Насколько чуждой, не по размеру окажется роскошь, а точнее – насколько он-сам окажется неуместным в лакированных интерьерах бутиков и салонов. Сначала, конечно, бежал этих мыслей, и ноздри щекотало от богатства и шика: всё как во сне, и ты на месте тех, кто рождал в груди крепкую зависть. Но пара минут, и пара взглядов в глаза притворно учтивой прислуги (штатной извилины достаточно, чтобы отличить почтение от усмешки) – и ты снова всё тот же Коннор Ривера, питомец трущоб, мойщик окон, воришка с вонючих улиц. Такое не спрячешь под костюмом от Эдриана Гринберга, такое не прикроешь званием капо, будь оно трижды проклято. Одно дело – шагать опасным прайдом в сопровождении верных солдат, не нуждаясь ни в угрозах, ни в "Кольте", чтобы слова твои приобретали вес, и совсем другое – бросаться под пули во имя никому неизвестной цели. А уж когда вместо преклонения, восхищения, страха, твоя персона вызывает лишь снисходительный тон – надежда обмануть других умирает, остаётся обманывать только себя. Ривера обманывать себя не стал. И в люкс вошёл не по-хозяйски, а сгорбленно, тускло, с чувством незваного гостя. Даже вещи сбросил у входа, грудой тряпок на изысканном кресле; всё думал, раздастся стук в дверь, его выволокут из номера как блохастого кота, и утопят в ведре, чтобы не шнырял по территории достойных людей. К тому же простреленное плечо и чугуном налитый череп (каждый вдох – как выбор между тошнотой и обмороком) – оказались скверным набором для прожигателя жизни. Разочарование накатывало волна за волной. Вот и приходилось пить. Степенно, с усердием, забираясь в алкогольный наркоз как в спасение от боли, унижения, слабости. А ещё от памяти, и от памяти – особенно. Вторая бутылка не обжигающего уже пойла оказалась полна милосердия: заметно потушила грохот выстрелов, до сих пор бьющий в барабанные перепонки, и лица парней, которых смяло в железе, поменяла на нежные образы.
Крохотная фигурка в полумраке засаленных комнат, в сморщенных от стирки ладонях – свёрток, в глазах – печаль. Мама никогда не видела больше сотни баксов разом, вот и не верит бумаге в своих руках; зато верит в пальто, ползунки и ботинки, в новый чайник и в доски для той дыры, из которой всё лезут полчища крыс, до икоты пугающие кроху Аманду. Мама улыбается, глаза её теплеют, постепенно, тягуче из карих становясь зелёными, полными слёз глазами любимой. "Ты – идиот, Коннор… Знал бы ты только, какой ты идиот" – разбитую рыжую голову она нянчит как родного младенца, склонившись так, что тонкая прядка задевает, щекочет скулу. Слышен ход настенных часов, шепот губ – всё твердит, "идиот", говорит, "граммофон – неприличный подарок", "это блажь", "это дорого", "…не стоит твоей пустой головы". Стоит, глупенькая, стоит. Ты всегда думала иначе, и сорванному ирису радовалась больше, чем нитке жемчуга. Но вот в чём загвоздка – именно он, этот треклятый дорогой граммофон
