Да воздастся каждому по делам его. Часть 1. Анна. Ирина Критская

лед с них прямо стаял, как с берегов в жаркий весенний день, запарил и исчез.

      …Похороны Лалы устроили пышные. И вроде некому было особо, и недолюбливали ее в цыганской семье, а откуда не возьмись народ набежал – брички, телеги и двора, на свадьбу такого не бывало. Полный двор людей, все яркие, нарядные – точно не хоронить, веселиться приехали. Пелагея подсматривала в окно, как маленькая, ей было и страшно и интересно. Мертвую перенесли в шалаш сразу, его построили, как только уехал фельдшер – из ивовых прутьев плотно сплетенных, украшенных лентами и цветами -им вроде, как мертвым в доме нельзя находиться – грязь и грех. Пелагея еще вчера видела, как на пустом огороде сожгли матрас и одеяло – наверное те, на которых лежала Лала, истекая кровью. Все было так странно, что Пелагея не выдержала, вышла со двора, несмотря на то, что Иван свел брови и покачал головой, и пошла к цыганским воротам.

      Был потрясающей красоты день, яркий, празднично разноцветный, и то, что происходило у цыган не вызывало печали, казалось каким-то спектаклем, чем угодно, только не похоронами. У калитки Пелагею встретила красавица – точь в точь Лала, только моложе, полнее – осанистая, высокая, грудастая цыганка куталась в яркую шаль, усыпанную маками, гордо и высоко держала голову в причудливо завязанной парчовой косынке с кистями. Она поманила Пелагею смуглой рукой, унизанной браслетами

      – Давай, соседка, не стесняйся, заходи. Плясать, петь будем, сестра в лучший мир собралась, провожаем.

      Пелагея протиснулась между Шанитой (это она и была – родная сестра Лалы) и деревянной стойкой калитки и прошла во двор.

      Накрытые столы ломились, такой еды Пелагея уже не видела много лет. Пышный хлеб, телятина, помидоры и арбузы, рыба и пироги, чего только не было на поминальном столе, и она почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. На нее никто не обращал внимания и она, вдруг, сама не от себя не ожидая, стянула из ближайшего блюда пирожок и спрятала в карман. Стыд накатил волной, она покраснела и хотела было уже положить обратно, но ворота распахнулись под громкое цыганское пение. Народ прянул в стороны и попрятался кто куда смог, а лохматый, кучерявый цыган влетел во двор на рыжем коне, а сзади на бричке подпрыгивал на ухабах белый гроб.

      Гроб стащили вниз, подтянули в шалашу, в котором лежала Лала. Больше Пелагея видеть не смогла этот шабаш и тихонько, стараясь не привлекать внимания, вышла на улицу.

      – Соседка! А соседка! Стой. Разговор есть.

      Пелагея обернулась. Ее догонял такой огромный цыган, что если бы она его встретила где-нибудь в лесу или в темном переулке, то померла бы со страху. Метра под два ростом, метра полтора в плечах, он был похож на шифоньер из бабкиного дома – огромный, дубовый, старинный. Черная кучерявая борода, атласные штаны, заправленные в блестящие сапоги, парчовая рубаха, отцы Лалы, барона их, она видела лишь раз в жизни, когда их табор останавливался недалеко от села, приводил лошадей на ярмарку. Цыган догнал Пелагею почти у самых ее ворот, взял за плечо.

      – Ты